Минутка усилий.

Исследователи бедности как культуры обращают внимание на один потрясающий нюанс.

На протяжении всей письменной истории - с античных времён по меньшей мере - элиты постоянно говорили о бедняках как о лентяях. Нежелание нищебродов работать было общеизвестной истиной ещё для «лучших людей» Афин и Рима. Из этой истины потомственно успешные граждане делали логичный вывод: бедняк есть какой-то второй, худший сорт человека. Эта идея самым наглядным образом выражена у де Борна, почти тысячу лет назад отлившего в граните знаменитое "Нрав свиньи мужик имеет, жить достойно не умеет, люд нахальный, нерадивый, подлый, скаредный и лживый".

При этом в культуре самих бедняков (увы, в большинстве случаев дошедшей до нас лишь во фрагментах, а также в песнях-баснях-поговорках) отношение к труду было более чем почтительное, а лень нигде не воспевалась.

Фокус тут вот в чём. Для элиты труд мужичков был явлением количественным, вроде мельтешения крестьян в стратегиях. Чем больше те шевелятся на своих полях и носятся туда-сюда между рудником и ратушей, тем больше капиталу. Тем больше денег на строительство башен, развитие баллист, найм эльфов и закупку грифонов, а там можно и войной на орков идти.

Для бедняка же труд всю историю бедности был в первую очередь тяжёлым физическим процессом. Всякий, кто хоть пару месяцев в своей жизни на регулярной основе повкалывал ручками ради еды - отлично помнит, что такое "прийти домой, сесть на стул и вырубиться". Труд в его традиционном виде - это вечно ноющие руки, ноги и спина, мозоли, растяжения, прострелы и производственные травмы. Это отупляющая усталость и резкое упрощение картины мира.

А главное — линейной зависимости между работой и наслаждениями для бедняка не существовало. Бедняк, вкалывающий ради луковой похлёбки и расходов на лапти (4 обола в сутки) не всегда имел возможность удвоить производительность. Но даже если имел - на 8 оболов, сорвав спину, он один чорт не мог купить себе фазана и портшез. Это всё равно была луковая похлёбка и лапти. Поэтому бедняк прекращал работать, как только труд покрывал расходы на существование в его, так сказать, потребительской нише. Выше этого уровня страдания, причиняемые трудом, уже не окупались получаемыми за него бонусами. Этим своим прагматизмом бедняк, естественно, жутко бесил благородного господина, у которого всегда имелись планы и перспективы.

...Так вот, к чему это я. Именно здесь кроется, вероятно, секрет т. н. «пассивности масс», на которые любят жаловаться наши элитные современники (имеющие виды на дворцы и грифонов).

Нет, массы вовсе не пассивны. Они просто практично исходят из исторического опыта, пронизавшего всю народную культуру. Из притч, которые пришли к нам из древнейших времён, лишь переодевшись из какого-нибудь Погонщика и Осла — в Гену и Чебурашку. Из мудрости, предписывающей соотносить перспективы с затратами.

У отечественных масс в их потребительской нише (в отличие от тех, кто зовёт их взяться за руки во имя добра) просто не просматривается никаких дворцов, грифонов и нью-йоркских биеннале. А на лапти, похлёбку, китайский смартфон и ладу они могут рассчитывать и так.

Собственно говоря, Новейшее время отличалось от предыдущих эпох тем, что оно сумело подвесить перед массовым жителем Земли достижимую морковку, психологически оправдывающую сверхусилия. Это мог быть рабочий день покороче, отпуск на югах, телевизор в дом и ипотека. Под идею этой морковки в течение всего XX века удавалось мобилизовать (на труд ли, на выступления ли) если не массы поголовно, то значительный их процент.

Сейчас же универсальной Морковки, Достойной Сверхусилий, в небогатых, но и не нищенствующих странах не имеется. Иногда её удаётся создать политтехнологическим усилием (см. «мы войдём в ЕС, где зарплаты по пять тыщ евро»), но ненадолго и с известными результатами.

Таким образом, главной трагедией современного российского призыводства является дефицит морковки.

ТГ Мараховское время