Все начинается еще в детстве, задолго до сакраментального родительского вопроса «Кем ты хочешь стать, когда вырастешь?», однако этот вопрос весьма точно формулирует суть проблемы, поскольку не предполагает возражений в духе: «Разве меня еще нет?» и «Хочу ли я вообще кем-то становиться?» Напротив, вопрос «Кем ты хочешь стать?» изначально предполагает как данность невысказанное утверждение, что тебя еще нет. Но к кому он тогда обращен, если ребенок еще не стал кем-то, кто имеет право отвечать на него? 

Тебя нет, поэтому ты должен обрести существование, которое по-мнению родителей заключается в успешной социализации. Только в обществе человек может «быть кем-то», а за его пределами он превращается в «никто», исчезает из поля зрения или, выражаясь метафорически, «уходит в лес». Существование человека в социуме удостоверяется всевозможными аттестатами, дипломами, договорами, справками и прочими документами, однако сам факт необходимости ежедневно подтверждать факт своего наличия с помощью бесчисленных бюрократических бумаг вроде паспорта или пропуска показывает, что подобная форма существования сама по себе неочевидна и во многом искусственна. 

Итак, привычная большинству людей жизнь строится на двух предпосылках:

Во-первых, человек не существует вне социума, и, во-вторых, только социум удостоверят факт существования человека в качестве такового. Касательно первого пункта следует отметить, что многие, не таясь, считают беглецов из социальной реальности недочеловеками (бродяги, бомжи) или сумасшедшими (отшельники, дауншифтеры, хиппи), что также ставит под сомнение подлинность их человеческого статуса. 

Обладание данным статусом предполагает вменяемость, иначе говоря согласие с господствующей картиной реальности, и дееспособность, то есть безоговорочное принятие установленных в обществе правил игры. В том и в другом случае мы имеем дело с не всегда осознанным конформизмом, подменяющим в сознании большинства реальность конвенцией об этой реальности. Человек привыкает говорить «так есть» вместо «мы договорились так считать» и уже не видит разницы между этими утверждениями. 

Второй пункт более обширен, ведь общество удостоверяет существование человека не только с помощью бюрократического аппарата учета и контроля, но и через культурные коды, догматические религии и идеологии и множеством других менее очевидных способов. Человеку могут простить мелкие чудачества, пренебрежение к моде, отсутствие постоянной работы или стремления к богатству, сочтя его обыкновенным аутсайдером, но ему вряд ли позволят безнаказанно мыслить и делать то, что вступает в явное противоречие с общественными установками и таким образом ставит под вопрос легитимность социума как удостоверяющей статус человека инстанции. 

Так является ли статус человека, даруемый обществом в обмен на лояльность, подлинным? Представляется очевидным, что нет. Быть «дипломированным специалистом», «примерным семьянином», «богобоязненным прихожанином» или «преданным членом партии» не значит быть человеком. Мало того, «специалист», «семьянин», «прихожанин» или «партиец» возникают именно в тот момент, когда исчезает человек. Если вопрос «кем ты хочешь стать?» обращен к человеку, то любой допустимый ответ предполагает потерю этого изначального состояния и превращение в нечто иное, отличное от человека, как правило — в бюрократического призрака, существующего в иллюзорном мире экономических отношений. 

Сказанное отнюдь не означает, что людьми можно считать только бомжей, хиппи и прочих асоциальных элементов, поскольку вся их «асоциальность» строится на отрицании общества и не мыслима в отрыве от него. Современные нонконформисты, радикалы и экстремисты делают для укрепления социума больше, чем миллионы послушных обывателей, чье повседневное мировоззрение подобно флюгеру поворачивается вслед за любым сильным порывом ветра. В этом смысле словосочетания «быть анархистом» и «быть обывателем» означают одно и то же — не быть собой. 

В отсутствие тотальной идеологии «единственно верного пути», если не считать таковой культ денег и потребления, многие люди начали идеологизировать свою повседневность и загонять себя в собственные маленькие темницы. Человек теперь не просто бездетен, он гордо именует себя «чайлдфри» и отказывается заводить потомство по высоким идеологическим соображениям. Отсутствие интереса к сексу превращается в «мировоззрение асексуала», гордо несомое в массы посредством социальных сетей. Теперь уже почти не пишут «я бросил пить», но ежедневно обновляют статус Вконтакте «шесть дней без алкоголя», «семь», «восемь». Православные перестали молиться, вместо этого они публикуют в блогах подробные отчеты о прохождении нудного квеста под названием «пост» и помечают свои комментарии маркерами-маячками: «Слава Богу», «Храни вас Господь» и «Бог тебя покарает, гнида». 

Таким образом, современный человек сам строит персональную идеологическую или мировоззренческую тюрьму и превращается в надсмотрщика самому себе. Камеры у всех одинаковые, меняются только таблички на двери от «православного фундаментализма» до «анархо-примитивизма». В камере уютно и безопасно, ее хранит от бед и катастроф огромное тюремное здание социума, а что лежит за его пределами никто и знать не хочет. Установка «быть человеком, значит быть в обществе» работает безотказно, а ее противоположность «быть человеком, значит не быть в обществе» нужна лишь для поиска единомышленников и создания какой-нибудь «антиобщественной» субкультуры, этакой общей камеры, куда можно заглядывать во время ежедневных прогулок по тюремному коридору в перерывах между институтом и онлайн-играми. 

Если общество поселилось в человеке, то абсолютно не важно, пребывает ли он в социуме в качестве потребителя и конформиста или вне его, будучи бродягой или хиппи. Человек начинается там, где общество заканчивается, или, если угодно, общество есть сборище големов, воображающих себя людьми; тех, кто дал неправильный ответ на вопрос «кем ты хочешь стать?» Правильный ответ во всех его вариациях можно уместить в три слова: я уже есть. И в данном случае совершенно не важно, что такое «я» и что значит «уже есть». 

Отбросим философские спекуляции и сосредоточимся на простой констатации факта наличия того, кто произносит эти слова. Я не ничто, которому надлежит стать чем-то, и не руда, предназначенная для перековки в полезный инструмент вроде ножа или топора, и даже не проект моих родителей, вознамерившихся превратить меня в раба своих амбиций. Я ребенок, и я расту не по собственной воле, а потому, что не могу не расти. 

Моя воля растет вместе со мной, и как у моих пальцев нет уготованного Богом или Президентом предназначения бить по клавиатуре или вытачивать деталь на станке, так и у моей воли нет предписанной ей высшими силами цели превратить меня во что-то иное, нежели я уже есть. Не я живу жизнью, но жизнь живет мной, и вне ее меня нет и никогда не будет: ни в казенных бумагах, ни в придуманных другими религиях и мировоззрениях, ни в словах, ни в мыслях, ни в поступках, нигде, только лишь в самом этом тотальном нерасщепленном жизнествовании. 

Проницательный обыватель в ужасе отшатнется от этих строк и с искренним возмущением скажет: если все будут вести себя подобным образом, то обществу и цивилизации, какими мы их знаем, наступит конец. Правильно, но именно поэтому общество никогда не допустит, чтобы кто-нибудь вел себя подобным образом, во всяком случае не внутри самого общества, и продолжит воспроизводить экзистенциальных лишенцев, мечущихся в поисках недостижимой полноты бытия между метафизическими миражами и наркотическим забытьем. 

И социум будет продолжать зомбировать детей с помощью, отнюдь не законов и постановлений, а самых обычных сказок, в которых Иван-дурак обречен в конце своего пути стать царевичем и получить все причитающиеся ему награды, с той лишь разницей, что в реальной жизни неизбежным для всех концом является смерть после жизни, проведенной в тщетных поисках самого себя. 

Если вы попытаетесь лишить своего ребенка этого зомбокорма, то он найдет другие его вариации в телевизоре, в интернете или в среде своих сверстников. Когда он поймет, что никакой Дед Мороз не подарит ему маленький кусочек счастье в обмен на правильное поведение, его мышление уже будет безнадежно отравлено и встроено в общий поток целей и задач, обязательных к исполнению. Попробуйте сбежать вместе с детьми из социума куда-нибудь в тайгу, и органы опеки отыщут вас, чтобы продолжить прерванный процесс зомбирования ваших отпрысков. 

Христианство умерло, возможно, вместе с последним апостолом, но христианское толкование свободы как безоговорочного подчинения божьей воле продолжает оказывать влияние на развитие человечества. Сегодня под свободой подразумевается такое же безоговорочное подчинение законам, целям и смыслам, служащим единственной задаче — сохранению и воспроизводству общества, состоящего из обломков людей, перемолотых пропагандисткой машиной в однообразную массу, шествующих в общем направлении големов. 

Одни жаждут свободы, другие ищут счастья или покоя, но все двигаются в одинаковом направлении, совершают изо дня в день одни и те же действия, мыслят в рамках общей для всех картины мира, созданной задолго до них, а любые попытки изменить ее в массовом сознании жестоко пресекаются. Глобальный мир — это глобальная картина мира, в которой не останется места инакомыслию в самом глубинном смысле этого слова — не мышление об ином, но иной способ самого мышления или даже мышление без мышления, постижение причин, толкающих нас произносить слова в своей голове снова и снова, пока старческий маразм или инсульт не заткнет эту болтливую тварь, в которую превратился наш разум. 

Здесь мы вплотную приближаемся к табу на знание о том, кто мы есть, но у нас нет ни слов, ни возможности пройти дальше, потому что нет языка, на котором можно было бы говорить друг с другом о запретных темах. Мы можем обрести это знание, но не способны поделиться им с другими, прорваться сквозь информационные каналы, забитые мусором, сквозь собственное мышление, скроенное по стандартам, не предназначенным для описания своего истока, который и есть мы сами. Мы немы, наш крик беззвучен и смешон для големов, созданных обществом. Единственная разница между нами заключается в том, что мы знаем о своей смерти. Мы спрашиваем «Что делать?» вместо того, чтобы просто перестать делать из себя то, чем мы не являемся.

• • 100
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5