Отрывок из романа «Иго человеческое» А. Леонидова

На правах «первого читателя» — выбираю бисерины из обширного и многопланового произведения друга, чтобы ознакомить читателей с интересными мыслями, заставить задуматься и посмотреть на всё случившееся с новой стороны, под иным углом зрения. (В.Авагян). В частности, о завихряющемся столкновении Запада, России и Азии перед крахом советского проекта…

(…)

…В обширных сводчатых покоях, отведённых Виталию Совенко огромные, на европейский манер сделанные окна напоминали магазинные витрины. Они выходили на внутреннее пространство партийной зоны отдыха первазского ЦК, на рукотворные, выложенные морскими гольцами по округлой береговой линии пруды. Вода – главная роскошь пустыни, чтобы сказать «жизнь удалась» в этих краях – надо иметь собственный пруд.

Начальники Перваза, стоя на берегу трёх прудов своего хозяйства – думали, что жизнь у них удалась. Особенно, если в очередной раз плеснёт хвостом на тёмной глади уникальная местная рыбка – аральская кара-форель (то есть чёрная разновидность этой редкой рыбы).

Лёгкость окружающим построениям придавала мебель тикового дерева. Лёгкость внутренним настроениям должна была придать бутылка водки на столе, оставившая едкое белёсое кольцо на полировке, когда её, опорожняя, чуть сдвинули.

Максим Суханов пришёл к академику за тем, за чем всегда к нему приходил: за ответами. Полковнику Суханову очень не понравилось, что шеф, которого он не только охранял, но о котором и докладывал наверх – естественно, по старой дружбе – ничего лишнего – налил гранёный стакан до краёв и выпил без промежутков. Почти не изменился, только лицо потемнело, будто морилки глотнул.

-Чего советского в этом средневековом эмирате? – возмущался Суханов, собрав в пучок все первазские впечателения с первого дня командировки.

-Государственные зарплаты рядовых тружеников – без запинки, словно ждал этого вопроса (видимо, готовился к нему, сам себе задавал) отрапортовал Совенко. Поиграл водкой, передвигая её по дуге, словно бы прицеливался с пулемётной турели. Вызвал первое беспокойство Мака, безумным взглядом и нервным перестуком ноги под столом. Но объяснял всё ещё складно, как обычно:

– Изменись система, как у нас в Москве предлагают, и тогда каждая копейка заработка работника - превратиться в прямой и очевидный убыток хозяина производства.

-Алик, я не в защиту капитализма, но Кульгаровы… Они же из эпохи халифата и крестовых походов… Они только дискредитируют наш строй…

-Ценность Кульгарова – чеканил Совенко, посуровев – в том, что он умеет держать в руках несколько миллионов этих тюбетеечных марсиан из Первазской ССР. Потому что он из них вышел, и понимает их. Если бы мы нашли такого человека для Афгана – Афган был бы наш. Я всегда говорил, ещё Брежневу говорил: надо срочно готовить в Ташкенте две сотни наших мулл и дервишей!

-Не ври! – возмутился Максим Львович нелепой «мемуаристике» - Не мог ты Брежневу такого говорить…

Но тут, к ужасу Суханова, Совенко снова налил «с горкой» свой стакан. И снова поднёс к губам, запрокидывая донышко к потолку… Трудно было поверить, что человеку под силу на одном дыхании вымахнуть столько, даже носом на сторону не поводя…

-Ну, намекал… - пошарил Алик вокруг в поисках закуски, но безуспешно искал. Матовая полировка стола была засижена донцами бутылок, словно кто-то ставил на ней круглые печати, а в остальном пуста. Суханов знал, что нужно только протянуть руку: тут, совсем рядом, в прямоугольном холодильнике заботливо сложнено то, что в Первазе называют «мягкое угощение». Его составляют по особому списку, а впервые этот список сформировали, когда русские начальники принесли культуру пития, «арыкы» (водку).

Методом проб и ошибок «тюбетейчатые марсиане», как назвал их Совенко, включили туда колбаски-казы рыхлой выделки, сливочное масло, жент[1], кумыс, творог, мёд и ещё что-то, вроде халвы, или пахлавы, но Максим Львович точно вспомнить не мог. ХХ век отшлифовал набор, он стал каноничен, и дорогому гостю всегда подкладывался на полки того холодильного устройства, на дверце которого с внутренней стороны охлаждается водка.

Но Суханов справедливо опасался, что яви он стандартную закуску – пьянка затянется. А раз дошло до Брежнева и мемуаров, то ничего хорошего Суханов от такой пьянки не ждал.

-Ну, намекал… - снова повторил Совенко - Аккуратными словами… Что советская власть в Кабуле – это не заводы и троллейбусы, а зелёный флаг над советскими учреждениями… Но Афганом пытались управлять голубоглазые блондины с белорусско-красноармейскими представлениями о жизни. Имеем, что имеем…

-Но нельзя же капитулировать перед пещерной…

-Вот-вот, так вы все и думаете! Поставь такого, как ты, Мак, управлять Первазом – и десять тейпов поднимут десять мятежей – а за ними по пустыням не набегаешься… Социализм – не метеорит, падающий с неба, а семя, вырастающее из местной почвы. Дубу, например, сто лет требуется, чтобы окрепнуть…

Подумал – и довесил, с наклоном головы, словно сам для себя решая:

- Социализм – это сладкий десерт, который нельзя подать, пока не нахлебаешься суровой похлёбки, берёзовой каши простого и первородного диктата. Чтобы куда-то вести людей, нужно сперва держать их в руках. И не важно, к добру или к худу ты их поведёшь: удержи их сперва, чтобы не разбежались от тебя в разные стороны, а потом уж думай – куда вести колонну!

-Думаешь, Бельдыев был бы хуже? – пошёл Мак на предельную, и даже опасную откровенность.

-Да. Был бы хуже. Он такой же азиат, но в Москве его накачали наши рыночные либералы… Взять бы Перваз он, я думаю, смог – он знает, как говорить с пустыней… Но куда бы повёл потом?

-Брось, Алик, ты сам себя успокаиваешь… Все они одного бархана саксаулы…

-Аполитично рассуждаешь, дорогой мой полковник! Главная опасность рыночной конкурентной свободы – в том, что она делит род человеческий на слабых нищих праведников и матёрых, закалённых в борьбе хищников. В итоге получается всегда одно из двух: или ты цинично используешь других людей, или другие люди цинично и беспощадно используют тебя… А мы с тобой кто?

-Кто?

-Волкодавы. Мы волков душим, чтобы те овец не сожрали. У нас что, клыки другой системы, чем у волков? Нет, конечно, те же самые, волчьи… А всё же волкодав – не волк!

И хотя третьего стакана старый друг не налил – Суханов вдруг понял, что друг сломался. Сломался всего на двух полных стаканах – хоть и «всклень» налитых, стареет старый друг, хрупчает…

Обкатанные, меднолобые, округлые слова-формулы, выработанные в речевом аппарате десятилетиями партсобраний – вывалились из пробитого днища сознания, и полыхнуло пламенем иных слов, совсем не тянущих на афоризмы кумачёвых транспарантов.

-Ты чего ко мне пришёл?! – с пол-оборота сорвался вдруг Совенко на Суханова, подняв красные, в прожилках глаза упыря, и словно толкнув взглядом – Ты ответы хочешь услышать?! Думаешь, у меня их как грибов в кузовке?! А если у меня нет ответов, Мак?! Я многие годы говорил всем вам, что вы не готовы ко встрече с абсолютным злом! Я даже смеялся над вашей неподготовленностью – и вам казалось, что уж-я то сам вполне готов! А ты хоть раз задумался – а что, если и я не готов?! «Перестройка» - это абсолютное зло. Понимаешь? Есть зло-средство, как у грабителей. Есть зло-цель, как у маньяков-потрошителей. Но и это не самое страшное! Хуже всего, когда зло – уже не только средство, и даже не только цель, а вообще – всё! Такое зло –вообще не от мира сего. Оно беспричинно, и у него нет концов, оно с жизнью меняется местами…

Виталий Терентьевич снова стал наливать себе водки, и уже расплескал трясущейся рукой. Суханову казалось теперь, что босс свихнулся. Может, так оно и было.

-Алик, хватит тебе… - примирительно попросил Мак – Шёл бы спать…

Складки лунного савана шелковисто скользили между гранатовыми деревьями и чинарами за большим окном.

-Понимаешь, даже самая неправильная идея оставляет человеку шанс на исправление только потому, что он остаётся идейным! Ты! – он ткнул собутыльницу указательным перстом посреди лба так, что от отпрянул от неожиданности:

-Ты с твоим «Я» где-то в этой точке! Отсюда идут команды рукам, ногам, даже пипиське – хотя ей управлять труднее…

-Вот-вот! – попытался сменить тему полковник КГБ – Ты бы Алик, с этим делом, унялся бы уже… Ну ведь не мальчик, полвека живёшь, завязывал бы ты с этими бабами… Меня знаешь, я могила, я наверх не стукану, но ведь и другие видят, понимаешь?!

-Я не об этом, Мак! – заорал Совенко, совершенно слетев с катушек, и треснув кулаком по столу. – А что будет, если руки, ноги – всё свободно от твоего «Я»? Отдельно они могут только гнить и разлагаться – вот что такое «перестройка»! Ты понимаешь, о чём речь?!

-Я не понимаю о чём речь! – тоже, в тон, заорал, мягко говоря, также не вполне трезвый, Суханов – Ты «задрал» своими головоломками, Алик!

-Я о том, что свобода органа есть смерть организма! Рас-чле-не-ние! Ненависть к социализму ведёт к десоциализации, а декоммунизация – к утрате коммуникации, понимаешь? Общество, у которого нет ни общих ценностей, ни общей цели – это общество, состоящее из маньяков, умерщвляющих друг друга самыми разными способами, потому что в нём станет невозможным даже попросту понять одному другого!

И тут он, не считаясь с убытками гостеприимной принимающей стороны, вдруг вскочил, схватил тиковое полукресло, лёгкое, но прочное, и запустил его в огромное, почти во всю стену, окно-экран…

Грохот водопадом осыпающихся осколков показался полковнику Суханову чудовищным, невообразимым. Скорее всего – он был не так уж и шумен, просто сказалось алкогольное опьянение, а вот насчёт убытков ЦК Перваза – даже и пьяный взгляд не обманул.

Суханов тоскливо подумал:

-Раз вдвоём бухали – значить и оплачивать «витрину» придётся поровну…

Если уж мы всё время говорим о трупном разложении – сказал бы на это Алик - то деньги – это продукт разложения органической жизни, её полноценного и самодостаточного в своей органике естества. А когда это начинает гнить, то выделяются и деньги, и роскошь – как результат гниения.

Но он ничего такого не сказал, и даже не подумал, потому что, прихватив изящным жестом в три пальца горлышко бутылки лунатиком шагнул в сад.

-Алик, ты куда? – попытался воззвать к его совести Мак, но было поздно во всех смыслах.

-У меня нет ответов, слышишь?! – орал Совенко среди ветвистых гранатовых деревьев, точно волк на луну воет – Вы не готовы столкнуться с абсолютным злом «перестройки»… И я тоже не готов, слышишь?!

Совенко нетвёрдыми ногами направился в сторону аппартаментов для вспомогательного аппарата, и Суханов, леденея среди осколков стеклостены, блестящих брызгами шампанского на паркете и коврах, слышал, что этот псих воет в тонах лунной симфонии:

-Алинка-а! Пескарёва-а! Выходи-и! У меня нет ответов – ты мой ответ! И я не могу без тебя противостоять вселенскому злу, бесконечному, как космическое пространство и холодному, как абсолютный ноль! Аля! Алина! Ты мне нужна, прямо сейчас! Выходи!

Заспанная Очеплова, уже подзабывшая девичью фамилию, показалась в витиеватом профиле окошка первого этажа, продирая глаза. Она стояла, притопленная полумраком комнаты, лишь с одного бока облитая лунным молочным и призрачным лазуритом, и не могла поверить тому, что видит.

Таким её шеф никогда ещё не был!

-Ты – моё дыхание, мой пульс и моя кожа… - заметив девичий силуэт, заорал Совенко, «в умат ушатанный», как потом шепталась обслуга. И орал это он ещё громче, чем когда вопил про отсутствие у него ответа «перестройке», страшному делу мелких людей.

-Виталий Терентьевич – всё ещё пыталась быть политкорректной Алина – Что с вами? Вы нездоровы?!

-Алинка, ты моё сердце и моё причастие!

В подтверждение сомнительной анатомии, непростительной биологу со стажем, Совенко словно гранату, метнул пустую бутылку из-под водки в окно Очепловой. Но в окно не попал, потому что криворук с детства, попал в изразцовую стену рядом с окном, с неописуемым звоном битого стекла…

-Дебил, б…дь! – почти не скрываясь уже сплюнула с губ, и с отвращением, Очеплова. И, как была, в шёлковой «комбинации»[2], побежала к двери, выскочить в сад, поймать одичалого начальника, и спрятать до выяснения куда-нибудь, пока всем головы не отрезали…

На шум в саду сбежалась местная охрана: шесть нукеров в бараньих шапках. Но, увидев, кто шумит, они застыли, нелепо вдавив подбородки в грудь, потупив глаза, в странной неровной шеренге.

Перед ними в аналогичную шеренгу смущения построились и «свитские» Совенко: Питрав, Альметьева, Шаров застыли, тоже, как и местная штатная охрана, не зная, как унять разбуянившегося патрона. И подоспевший Суханов тоже столбов встал в стороне, не зная, что делать с дебоширом эдакого ранга!

В таком состоянии с ним могла говорить только Алина Очеплова.

И даже бить – маленькими острыми кулачками под ключицы, резко обозначенные под белой футболкой, партбоссам в больницах и санаториях традиционно заменяющей пижаму. А дома на них в аналогичном случа – майка-«алкоголичка» на лямках, Алине ли не знать?

-Аля, я не могу без тебя… - бормотал Совенко в состоянии почти невменяемом. Белизну футболки пятнали маленькие бордовые пятнышки, у него снова капала кровь носом, но даже не заметил.

-Пошёл на*уй, алкаш! – в ярости колотила его Очеплова, сверкая глазами, как дикая кошка. Лупила с двух рук в предплечия – Иди проспись, пьянь!

…Его усталое и больное, кровоточащее тело приняла в покоях Очепловой среднеазиатская низкая, с два вершка от пола, постель-айван, от которой и занесли казаки на Русь ругательство «хайван», застеленная традиционными цветастыми первазийскими курпачами и ещё более радужными валиковыми подушками с пышными кистями-бунчуками.

Алина указала нукерам, куда его сгрузить, повелела снять обувь, «чтобы покрывало не пачкал». И, самодовольно наблюдая, как выпуклым овалом выступает его пятка из дырявого носка, процедила сквозь зубы:

-Жена-художник – горе в семье…

Старая народная присказка, но надо было видеть с каким змеиным ядом, гадюкиным ужалила ею Алинка. Намекая всем ревнивым видом, что уж при ней-то носки не были бы драными…

-Помнишь, мы с тобой в Японию ездили? – постанывал он с широкого двуспального айвана.

-Ну, помню… - бычилась Очеплова, не имея никакого интереса разогревать прокисшую беседу.

-А помнишь, там в ресторанах палочками едят?

-Да.

-Ты быстро научилась, а я так и не смог… Помнишь?

-Да.

-Это потому –он всхлипнул, проникнувшись внезапной жалостью к себе - что я идиот криворукий?

-Да. – отомстила Алинка за всё, что от него за прежние годы натерпелась…

***

Утром, как Луна отражает солнечный свет, так и Алина отражала обратно в источник политическую мудрость:

-Ты чего вчера устроил, алконавт золотрунный?! – резала бешеными глазами как бритвами, упиваясь его смущением, попыткой закрыться от неё пиалой с бараньим бульоном – Ты понимаешь, что они – Чингизиды?! Ты понимаешь, что это Восток?! Ты понимаешь, что ты нанёс оскорбление хозяину-хану, на глазах его нукеров?! Ты думаешь, Кульгари это тебе хоть когда-нибудь простят?

-Прощалка у них не отросла ещё – меня прощать! – огрызнулся, но не очень уверенно Алик.

-А теперь встань – и иди к Кульгарову, умник! Попробуй загладить… Не уверена, что получится, но… Текст выступления набросать тебе?

-Я думаю – он неловко, отсидев ногу в неудобном положении, встал – В таких делах лучше импровизация…

-Я тоже так думаю. Если бы ты был просто московский проверяющий, ещё бы туда-сюда… А ты же посватался к его дочери единственной! Подумай сам, как они должны были воспринять твоё вчерашнее поведение!

-Ну я тоже человек, Аля… Ну, у меня бывают срывы, сбои…

Упиваясь тёмной гордостью за свои самоотвержение и самопожертование, Алина потребовала, чтобы он теперь же шёл к невесте.

-Это Восток, Аля! – вернул он ей её попрёки – Здесь наоброт… Сходи и ко мне её приведи, пусть ухаживает за мной, похмельным, это её, не твоя обязанность…

Очеплова пожала плечами, и накинула на них его шитый золотом и хвалынской камедью чапан[3]. Чапан Совенке подарили, как положено по обряду дарить дорогому гостю, уважаемому человеку, вместе с уздечкой и плёткой. Упряжь Алинка оставила шефу, а халат «прихватизировала», совершенно справедливо полагая, что Алику он ни к чему, а ей в хозяйстве пригодиться.

Рима Кульгари глянула из-за этого с презрением: она прекрасно разбиралась, чем мужской чапан отличается от женского, тогда как Очеплова наивно полагала их одеяниями бесполыми.

Серой тенью, какими утром бесшумно разбегаются коты с гаражей, выскользнул от Римы Валериан Шаров, достёгивая пуговицы на ходу…

Рима приложила палец к губам и предложила Алине сделку чисто женского формата:

-Молчи о нём – и я промолчу о нём…

Под словом «нём» скрывались два разных человека. Алине предлагалось промолчать о Шарове у Римы – и тогда никто не станет говорить о Совенко у Алины.

-Подловатая сделка, но Алину она устраивала.

-Слушай – не смогла она уже сдерживаться днём, когда сели пообедать, и она оказалась плечом к плечу с Евой Алеевой. – Ты мне всё-таки раскрой тайну железной маски! Кто этот Шаров и откуда он взялся?

-Филин в Бештаре, на том берегу Хвалынского моря, подобрал… - объяснила Ева – Он там в милиции служил на самой обычной какой-то должности, ничем не примечательный, но…

-Что «но»?

-Ты «белый луч» Филина знаешь?

-Который помогает гипнозу? Знаю…

-Ну вот, существует где-то 10-15% людей, которые особенно не податливы к внушению. И белый луч на них совсем не действует…

-И?

-Ну, в Бештаре был случай проверить прибор на Шарове. С Валеры как с гуся вода. Нестандартная матрица мышления.

-И всё?! – не верила Алина.

-Ну, почти всё… Филин его с нами пригласил, перелететь через Хвалынское море, он и согласился…

-Не говори о нём – вспомнилась Рима – И я не скажу о нём…

И Очеплова больше не спрашивала о Шарове.

***

Волны Хвалынского моря у берегов Первазской ССР парадоксально отличались сразу и голубизной и бесцветностью. Кристальная чистота делала это море почти невидимкой, но неведомым оптике образом стекло воды давало густой и даже вязкий сине-голубой оттенок, увенчанный хлопком пенности, напоминающей пену лучших шампанских вин.

На палубе ржавеющего с бортов, но вылизанного в сердцевине прогулочного кораблика, трепетавшего с кормы алым пламенем советского флага накрыли стол, разложили среди закусок помельче хвалёных хвалынских усатных осетров, осаждаемых самыми разными овощами.

-Это у нас катер для лучших хлопкоробов и шафрановодов – заученно рапортовал Рустам Кульгаров – Лучшие из трудящихся по итогам полевых работ имеют возможность…

-…Осетриной закусывать? – спросил Совенко не без озорства.

-У нас, конечно, сегодня особое меню – вмешался с нотками извинения родственник Кульгарова со стороны жены, профессор Турхоев, боковая ветвь правящего тейпа. – Но если вы желаете проверить качество обедов для передовиков производства, то я сейчас распоряжусь…

-Не надо! – удержал его Виталий Терентьевич, приобняв за плечи. –Я и так охотно верю, что ваши трудящиеся год от года живут всё лучше и лучше!

И добавил более широковещательно, приглашая послушать всех участников морского круиза:

- Напрасно вы видите во мне врага «красивой жизни» и любителя криворукости…

Алина сразу же, подавляя змеистую улыбку вспомнила его ночные покаяния насчёт японских ресторанов. Вырядилась она так, что женщины сказали «дура», а мужчины облизывались. Чего стоила одна только обгягивающая десантурская матроска, подчёркивающая форму грудей, заправленная в свободные, как шаровары, тренировочные штаны спортивного костюма!

- Я, как и вы – болтал академик, постоянно бросая убористые взгляды в её сторону - считаю, что удобства для человека удобны. И я совсем не об удобствах, которые нехудо заиметь и нехудо перенять. Капитализм страшен не тем, что учит человека хорошо жить. Он страшен тем, что учит человека хорошо жить ЛЮБОЙ ЦЕНОЙ, не считаясь ни с какими потерями у окружающих. Вот этим он страшен, а вовсе не тем, что предлагает подменить мятые газеты в сортире тёплым подмывальником! Я обеими руками за любое из удобств – если только оно не оплачено человеческой кровью и не является формой каннибализма!

Парочка «Рима-Валера», с точки зрения язвительной Очепловой, «отличалась диссонансом». Шаров провинциально робел и путался в клубном пиджаке, а вот его спутница вполне органично была вписана в стиль «Малибу»: длину и стройность ног подчеркивали удлиненные, багамского типа, прогулочные шорты, в которые она старательно-«небрежно» заправила пузырившуюся на ветру рубашку-поло с отложным воротничком. Влажное хвалынское Солнце высекало искры из её огромных, итальянских, тёмных очков-«хамелеонов» - и как в механизме зажигалки этими искрами подпаливала пересохшее безрассудство Валеры Шарова, чуть ли не прилипшего к ней боком возле фальшборта.

Отец, Рустам Кульгаров, сердился на дочку, и даже чуть грубовато привёл её за руку в центр кружка избранных, поставил прямо под очи глухарём токующего жениха.

-Лошара ты, Алик… - подумала Алина. Ветер с вызовом ухватился за галстук «лошары» и дёргал из стороны в сторону. Порой почти вертикально поднимал вверх – словно намекая на виселицу. Дурацкий советский галстук «с петухами» - безвкусица и аляпистый китч, который подбирала в Москве Таня Совенко. С её-то безупречным вкусом и художественным чутьём Таня не могла ошибиться: это сознательная молчаливая месть зависимой женщины.

Рима Кульгари тоже мстила отцу по-женски. Но и по-светски. Никто, кроме Очепловой, этого не видел, но Очеплова видела прекрасно: избалованная девочка взбешена.

-Теперь вся Москва болтает, что коммунизм – это левацкий миф… - ляпнула Рима Кульгари, изображая дурочку. Вроде как не сама придумала, а только поделилась впечатлениями недавно побывавшая «в гостях у столицы» туристкой.

Отец глянул неодобрительно, но Совенко, гнева которого отец опасался – совсем не рассердился.

- Дураков не слушай, малыш! – на правах с детства знакомого дооброго дяди посоветовал жгучей брюнетке -Миф – не то, что у нас считают мифом… То, что у нас считают мифом – на самом-то деле называется детской сказкой.

- А миф?

- А миф – это какой-либо смысл, очищенный от случайных вкраплений. Чистое железо – это миф железной руды. Абсолютно чистого железа не существует, но мы говорим о нём, не рассматривая примесей, присадок и шлаков, отметая всё случайное или к делу не относящееся…

- А раньше учил меня быть реалистом! – гоготнул Рустам-агай, стремясь перевести какой-то ненужный и нелепый разговор в шутку.

- В реализме есть своя опасность. Как и в мифе, конечно. Реализм, реставрируя все детали, всю запутанность и противоречивость людей – убивает смысл, думая, что развенчивает миф. Шлаков же в руде больше, чем стали – так давайте говорить только о шлаках!

Верил ли он сам в то, что говорил? Трудно ответить в точности… Совенко давно понял, что человек придумал умозрительный мир-схему, в котором каждый его поступок имеет смысл, то есть уважительную причину и заранее предусмотренные последствия.

Человеку так понравился смысл, что он попытался загнать в собственную схематическую абстракцию живую жизнь вокруг себя. А у Маркса, на котором равно вскормлена как советская, так и антисоветская интеллигенция, этот схематизм дошёл до какой-то завораживающей окончательной фатальности!

- Послушать Маркса – покусывал иделогию своей партии Виталий Терентьевич на дружеских застольях - так любой золотарь, спустившись с черпаком в выгребную яму, на самом деле черпает там не то, чем там пахнет, а исторический процесс… Непосредственно из выгребной ямы управляя локомотивом истории, идущим точно по расписанию, и через все, указанные в расписании, станции…

Но вот что интересно, куда девать в этом уютном мире чередующихся, как слайды, «формаций» сумасшедшего, ожесточённо толкущего воду в ступе тяжким пестом? Отнести его к «производительным силам» - или же к «производственным отношениям»? Если во всём пытаться увидеть смысл – то куда девать безумие?!

На самом деле человек имеет право искать смысл в своих и чужих поступках, но имеет и обязанность понимать, что большая часть житейских событий – бессвязна и бессмысленна. Очень многое – вздор, вытекающий из вздора, и не имеющий никакого внятного продолжения, замкнувшись и умерев в самом себе.

Вот в этом смысле он и предлагал Кульгарову быть реалистом:

-Я не хочу быть чёрным пессимистом, утверждая, что жизнь целиком бессмысленна – говорил Совенко – Но хочу быть реалистом, и потому утверждаю, что право на смысл надо заслужить. Смысл у жизни появляется только на очень высоком этапе личного развития человека.

И обернулся к своей наречённой красавице:

-…Это что касается мифа – Совенко нежно взял Риму под локоток. – А что касается левачества… Коммунисты – не левые.

-Ну уж?! – полыхнула глазами принцесса Востока, полагая, что её разыгрывают.

-Разница между леваком и коммунистом в том, что левак думает, куда верхушка девает жизненные блага, а коммунист – откуда она их берёт.

-Ну, для левака такого вопроса не стоит! – вмешался тенью следующий за шефом Максим Суханов – Мол, «у народа нахапали», вот и весь вопрос происхождения…

-А на самом-то деле блага производит не народ. И не «налогоплательщики», как думает бесноватая Маргарет[4]. Блага делают технологии – если известны народу, и если широко применяются им. Вот потому вопрос – «откуда берутся блага?» – гораздо важнее вопроса – «как они распределяются?».

-Как распределяются – тоже важно… - задумался Мак – Можно так распределить, что все сдохнут…

-Согласен. Это очень важный, но второй вопрос. Потому что прежде чем распределять – нужно ведь иметь то, что распределяешь! Справедливость невозможно приложить к пустоте…

-Зато несправедливость к изобилию – запросто!

-А кто спорит? Очень даже запросто! Маржа - это прибыль в коммерческой деятельности. Маргиналы - это враждебные обществу отбросы. Слова однокоренные. «Маржинальный» и «маргинальный» - на самом деле одно и то же слово[5].

-Вот, Рима, была пустыня и был народ Перваза. А шафран не рос. Земля его не производила и народ не производил. Я взял технологии, приложил руками народа к землям пустыни – и получился шафрановый край! Вот с этого всё начинается – а леваки этого не понимают. За что их и зовут презрительно «леваками»…

--------------------------------------------------

[1] Жент в Средней Азии готовят из жареной пшенной крупы, с добавлением сушёного толчёного творога, топлёного масла, сахара, мёда, изюма, орехов и других ингредиентов. Жент обычно подаётся к чаю.

[2] Комбинация – в советскую эпоху особая облегающая женская сорочка на тонких бретелях, имеющая суженную талию и расширение к низу. «Комбинацией» названа, потому что советские швейники «комбинировали» два предмета дореволюционной одежды: женскую ночную сорочку и панталоны.

[3] Кафтан, который мужчины и женщины носят поверх одежды, как правило, в течение холодных зимних месяцев. Он популярен в Средней Азии

[4] Имеется в виду знаменитый афоризм Маргарет Тэтчер «нет никаких государственных денег, есть только деньги налогоплательщиков». На это Леонидов, как публицист, возражал, что нет никаких собственных денег у налогоплательщиков, кроме тех, с государственным гербом, которые им выдало в оборот их государство». Это подчёркивается в Евангелии: поскольку на монетах профиль кесаря, то деньги принадлежат кесарю («Кесарю-кесарево, а Богу – божье»).

[5] Пишется в английском как Margin, во французском - Marge.

Источник - Газета "Экономика и Мы" (резервная копия) .

• • 0
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5