• ,
    Лента новостей
    Опрос на портале
    Облако тегов
    crop circles (круги на полях) knz ufo ufo нло АЛЬТЕРНАТИВНАЯ ИСТОРИЯ Атомная энергия Борьба с ИГИЛ Вайманы Венесуэла Военная авиация Вооружение России ГМО Гравитационные волны Историческая миссия России История История возникновения Санкт-Петербурга История оружия Космология Крым Культура Культура. Археология. МН -17 Мировое правительство Наука Научная открытия Научные открытия Нибиру Новороссия Оппозиция Оружие России Песни нашего века Политология Птах Роль России в мире Романовы Российская экономика Россия Россия и Запад СССР США Синяя Луна Сирия Сирия. Курды. Старообрядчество Украина Украина - Россия Украина и ЕС Человек Юго-восток Украины артефакты Санкт-Петербурга босса-нова будущее джаз для души историософия история Санкт-Петербурга ковид лето музыка нло (ufo) оптимистическое саксофон сказки сказкиПтаха удача фальсификация истории философия черный рыцарь юмор
    Сейчас на сайте
    Шаблоны для DLEторрентом
    Всего на сайте: 88
    Пользователей: 0
    Гостей: 88
    Архив новостей
    «    Март 2024    »
    ПнВтСрЧтПтСбВс
     123
    45678910
    11121314151617
    18192021222324
    25262728293031
    Март 2024 (900)
    Февраль 2024 (931)
    Январь 2024 (924)
    Декабрь 2023 (762)
    Ноябрь 2023 (953)
    Октябрь 2023 (931)
    Борис Давыдов, Богатыриада, или В древние времена

     Борис Давыдов

    Богатыриада, или В древние времена

    Случилось это во времена стародавние, сумраком веков покрытые…

    Какие-то события, дошедшие до нас в летописях, произошли на самом деле, а кое-что придумала народная молва, дав волю богатому воображению. Теперь уже не выяснишь, чего было больше. Это известно лишь тем силам, которые выше людей. Как их ни назови.



    Глава 1

    Сидел сиднем Илья Муромец тридцать лет и три года. То ли ноги у него были больные, то ли лень-матушка умудрилась родиться раньше будущего богатыря и героя… Надо полагать, что виною все-таки была болезнь, ибо даже самый оголтелый лодырь хоть изредка ноги разминал бы. А когда не сидел, тогда лежал, бедняга, набираясь сил и размышляя о невеселой своей доле.

    Плакали, убивались отец и мать Ильи: вместо помощника, утешения и опоры в старости получилась этакая колода (во всех смыслах). Одно горе и никакой пользы! Не спешите осуждать: крестьяне испокон веку были людьми практичными да расчетливыми. Особенно в нашем климате, к сентиментальности и безделью не располагающем.

    Ребятишек рожали, сколько бог даст: кто-то помрет, а кто-то и уцелеет, подрастет и делом займется, отцу с матерью поможет, работы-то всегда непочатый край. Овечку или хрюшку кормили, ухаживали, тряслись над нею, будто над ребенком малым, а сами прикидывали, как поздней осенью, когда подрастет и мясца нагуляет, пустят ее под нож. Не от жестокосердия, а исключительно из-за суровой необходимости. Как много столетий спустя выразился один умник с пышной кучерявой бородой, «бытие определяет сознание». (Правда, он-то вовсе не трудился, а жил на денежки друга своего и соратника, потому, наверное, и взбрела ему в голову чушь, будто на чужого дядю, то есть общество, можно работать с таким же усердием, как на самого себя.) Так что родителям Муромца оставалось только вздыхать да горестно пожимать плечами, задаваясь вопросом: «За что такая напасть свалилась?!»

    Но тут, хвала высшим силам, посетили их село трое калик перехожих, прибывших от самого князя Владимира. Мало того, постучались они в тот самый дом. где жили родители Муромца со своим обездвиженным отпрыском. Да в тот момент, когда отец с матерью отсутствовали, работая в поле. Дождавшись ответа: «Входите!», заглянули внутрь, поводили головами, скорбно насупились, вдохнув несвежего воздуху — а откуда же ему быть свежим, если в жилище тридцать три года обитает парализованный инвалид? — и попросили воды. Причем не из бадейки, а из колодца. Или из родника… Не упомнишь за давностью лет. Сходи, мол, детинушка, поухаживай за гостями.

    Иной инвалид оскорбился бы и по матушке послал, чтобы над убогим не смеялись. Или разревелся бы от жгучей обиды. А Илья нрав имел смиренный, потому сдержал себя и ответил с вежливым укором:

    — Что же вы, волки позорные, над обезноженным насмехаетесь? Аль совсем стыда не имеете? Аль вам в самые очи плюнешь — все божья роса?!

    (В разных летописях утверждается, будто вместо глагола «плюнешь» использовалось более крепкое и образное выражение, но мы люди воспитанные и потому эту версию отринем.)

    Тут уж и калики перехожие могли бы осерчать и поучить невежу посохами, наплевав на его ограниченные возможности. Благо времена были суровые. А они всего лишь повторили свою просьбу насчет водицы. Да так внушительно, что до Ильи дошло: если не послушается, могут побить. И не исключено, что даже ногами! Надо хотя бы попытаться, а там пусть сами увидят, что он и впрямь не то что ходить, а и встать не может…

    Попытался… и встал. И сразу же упал в обморок от потрясения. Если бы расшиб при падении еще не буйную головушку о край дубового стола — не было бы никаких легенд и прочих героических былин.

    Но — обошлось…

    Пришел в себя тридцатитрехлетний детинушка, медленно и осторожно поднялся, боясь поверить в чудо. Постоял на «своих двоих», расплывшись в ликующей улыбке, сделал пару крохотных шажков, поморгал, затем с размаху хлопнул по щеке, стараясь убедиться, что не спит. Поморщился от боли (силушка в руках была немалая, видимо, для того, чтобы уравновесить немощь нижних конечностей), всхлипнул и вымолвил… Вот тут разрешите не уточнять, что именно. Как очень хорошо сказал по схожему поводу великий писатель Гоголь: «Русский человек, да еще и в сердцах». Сильное душевное волнение, знаете ли, способствует. Хоть все случилось не от испуга и злости, а от радости великой.

    — Ты не погань уста словом матерным, орясина, а топай за водой! — с притворной суровостью вымолвил старший из калик. — Сколько просить можно? Аль стимул нужен? — И многозначительно потряс посохом.

    Значение слова «стимул» Илье было неведомо, но он понял: надо повиноваться, старец суровый, шутить не любит. И, не споря, пошел то ли к колодцу, то ли к роднику, позабыв взять бадью. Чувства беднягу переполняли… Не укажи ему гости на оплошность, долго потом голову ломал бы: а в чем ее нести, эту самую воду?

    Слезы текли ручьем, из груди вырывались клокочущие всхлипы, а глаза сияли безумным блеском. Соседи, собаки и кошки благоразумно шарахались в стороны, прятались в кустах и зарослях лопухов, инстинктивно почуяв, что это чудо не к добру. Даже корова, мирно пощипывавшая травку на лужке, округлила свои глаза, отчего они стали еще глупее, и едва не плюхнулась на «пятую точку».

    Муромец в эти мгновения искренне любил весь божий свет со всеми его обитателями, оптом и в розницу. И очень хотел сотворить кому-то добро. От всей души своей, еще не богатырской.

    — Какое вам доброе дело сделать?! — истошно воззвал он, оглянувшись по сторонам.

    — Свят-свят-свят… — донесся из зарослей перепуганный хоровой шепот вперемешку со стуком зубов. Собаки завыли особо пронзительно и тоскливо.

    — Может, помочь чем? — допытывался исцеленный бородач, потрясая трехведерной бадьей. — Может, кто вас обижает? Так вы только укажите: глаза ему натяну… — и Муромец с деревенским простодушием указал, куда именно.

    К собачьему вою присоединились перепуганно-тоскливые бабьи причитания.

    — И моргать заставлю! — добавил, уточняя, Илья.

    Завыли и мужики. Правда, сдержаннее, вполголоса.

    Тут, прослышав о совершившемся чуде, подоспел Будила, хозяин корчмы, что стояла у околицы на пути, ведущем в славный город Чернигов.

    — Ой, радость-то какая! — с притворным ликованием возопил он, заламывая руки. — Ой, счастье-то! Хворь отступила, зашагал Илюшенька на своих ноженьках! По такому-то поводу и выпить — богоугодное дело! Заходи ко мне, добрый молодец, я скидку сделаю на первый-то раз! Аж на целую десятину!

    — Да разве ж в твоей забегаловке добрые напои, тудыть тебя в качель?! — донесся скрипучий вредный голос Щемилы, который содержал точно такую же корчму, но на другой стороне дороги. — Ты, паскудник, разбодяживаешь все, бога не боишься! Не слухай его, Илья Иванович, иди в мою заведению! Уж у меня-то весь товар — первый сорт! Пятнадцать видсотков [То есть пятнадцать сотых (в дальнейшем это называлось «процентами»).] скину, — понизив голос, договорил и подмигнул лукавым глазом.

    — Я разбодяживаю?! Да ты… Да чтоб тебя… — Будила поискал в своем богатом похабном лексиконе подходящее по крепости слово, не нашел его и, немного подумав, дал конкуренту в челюсть. Тот взвыл от боли и обиды и ответил тем же, заодно вырвав у противника клок из бороды.

    Через мгновение на дороге, вздымая столб пыли, катался клубок из тесно переплетенных тел. Вперемешку с грубой руганью доносились крики: «Илюша, пятую часть скину! Пятую!», «Илья Иваныч, из уважения к тебе и родителю твоему — четверть цены долой! Не пей у него, козленочком станешь!»

    Селяне, привлеченные нежданным зрелищем, пересилили страх и выбрались из зарослей, начали подбадривать кабатчиков: «А ну, еще, да как следует! Не жалей кожи, заживет гоже! В ухо ему, в ухо!»

    Слово «пей» напомнило ошарашенному Муромцу, зачем он, собственно, вышел из дома. Сплюнул Илья, озадаченно почесал в затылке и направился к роднику, оставив драчунов за спиной.

    — Тридцать видсотков скидки, по первости!!! — донесся двойной полузадушенный вопль.

    — Да чтоб вас язва замучила, пьянь поганая! — зарыдала в голос какая-то баба. Видать, наболело.

    И лишь пройдя с полсотни шагов, Муромец спохватился: он же не знает, где этот самый родник… Откуда же знать, ежели он по причине клятой своей инвалидности из дому не выходил?! Ну то есть во двор его все-таки выносили, чтобы свежим воздухом подышал, пока еще поднимать могли. А вот за ворота — ни разу…

    Огорченно вздохнул силач и решил, что надо идти к колодцу. Но тут же ахнул: ведь и это ему неведомо! Что делать-то?! Простейшая мысль — вернуться к месту драки (судя по звукам, она и не думала затихать) и спросить у кого-то из зевак, где можно набрать воды, — даже в голову не пришла. Не осуждайте и не вспоминайте ехидные поговорки: «Могуч как дуб и так же туп» или «Сила есть — ума не надо». Ну что ж поделать, ежели взрослый мужик по жизненному опыту был еще как малое дитя?!

    Застыл на месте Илья, ломая голову над внезапно возникшей задачей. И тут увидел ЕЕ.

    Красивая стройная девка неторопливо шла по дороге, неся коромысло с двумя ведрами. Муромец ахнул, расплылся в улыбке: так вот же оно, решение проблемы! И рванул к юной селянке, широко улыбаясь и размахивая руками, аки ветряная мельница, дабы привлечь ее внимание.

    Лучше бы он этого не делал.

    Судя по всему, девицу воспитывали в строгости, накрепко внушив, что проклятым мужикам от женского пола нужно «только одно» и ничего больше. А посему, при первых же признаках посягательства на ее девичью честь, нужно кричать во все горло. Авось кто-то услышит и поможет.

    Наверное, при иных обстоятельствах девка и промолчала бы. Но, увидев, как к ней стремительно приближается незнакомый бородатый мужик (она же Илью не встречала ни разу!) громадного роста и с безумными глазами, бедняжка испустила истошный вопль. После чего лишилась чувств. Ведра, плюхнувшись вслед за нею на землю, каким-то чудом устояли, не опрокинулись, лишь немного воды перелилось через край.

    * * *

    — Тебя, орясину, только за смертью посы… — начал было старший из калик, гневно сдвинув густые брови. Но кудлатая растительность тут же проделала обратный путь, взметнувшись так высоко, как только могла. — Это еще что такое?!

    — Не что, а кто! — глухо и смущенно прозвучал из-под бадьи голос Муромца. Силач медленно, неуверенно переступил через порог, придерживая девку, перекинутую через плечо. В другой руке Илья держал коромысло с надетыми ведрами. Бадья, которую он прихватил, выходя из дому, теперь висела у него на голове — просто потому, что больше деть ее было некуда. — Чувств лишилась… Не бросать же было на дороге!

    Спохватившись, он поставил ведра на пол и снял бадью.

    — Чувств лишилась? Просто так, ни с того ни с сего? — подозрительно допытывался калика. Его товарищи попеременно буравили парочку взглядом: Илью — осуждающим, а девку — заинтересованно-сладострастным.

    — Сам не пойму! — убежденно заявил Муромец. — Ничего не сделал, вошел только! Тьфу, подошел то есть…

    Снаружи донесся нарастающий топот и хоровой гвалт:

    — Вот сюда он вошел, охальник, туточки он! Имай злодея! Осторожно, господине, ступенька подломана…

    — До чего дожили! Средь бела дня девок воруют! Словно басурмане горбоносые…

    — Пущай теперь женится! А то я до самого князя с жалобой дойду, в ноги ему кинусь…

    — А еще немощным прикидывался, с-скотина…

    — Тихо-о-а-а!!! Разберемся. Свидетели есть?

    — Я, я свидетельница! А что случилось-то?!

    Девка в этот момент ожила и открыла глаза. Обнаружив себя в чужом жилище и мало того — на плече того самого страшного мужика, она тут же завопила снова. Да так, что Илья от неожиданности чуть не уронил ее, а старцы со страдальческим стоном заткнули уши и поморщились.

    — Насилуют!!! — заорал кто-то снаружи.

    Дверь затрещала под дружным коллективным напором и вылетела вместе с косяками. Первым в дом ворвался княжеский дружинник с гневно пылавшими глазами и нежным пушком на щеках. За ним поспешала целая толпа, во главе с мужиком и бабой — родителями той самой девки. Дом, и без того не слишком просторный, сразу стал очень тесным.

    — Батюшка, матушка, не виноватая я, он сам пришел! — истошно взвыла девка, вырываясь из могучей лапищи Муромца. Илья, растерянно хлопая глазами, поставил ее на пол и на всякий случай попятился.

    — Куды?! Стоять! — рявкнул дружинник. — Так-с, что же мы имеем? Похищение несовершеннолетней — раз. Попытка изнасилования ее же — два. Да еще, похоже, организованной группой по предварительному сговору, — он с подозрением повел взглядом по каликам, — три! А может, и того хуже: в рабство ее продать хотели, чужеземным купцам… Признавайся, смерд, пошто оеспредельничал, пытаясь подбить односельчан своих на русский бунт, бессмысленный и беспощадный?! Покайся чистосердечно, тебе зачтется. Сядешь не на кол, а в поруб, на каких-то десять лет, и потом свободен! Кстати, вас, старики, тоже касается! — дружинник покачал головой. — Верно говорят: седина в бороду, а бес в известное место. Тьфу, а прикидывались-то! Самому князю голову задурили!

    В голове у бедного Ильи, хоть он и не был князем, тоже все смешалось. Потрясение, испуг, гнев и неудержимый порыв устроить тот самый бунт… Мать честная, вот это сходил за хлебушком… тьфу, за водицей!

    — Сыне, ты ошибаешься… — начал было старший калика. Но тут его прервал Муромец, выпаливший первое, что пришло на ум:

    — От смерда слышу!

    Народ дружно ахнул и на всякий случай попятился. Лицо дружинника сначала побагровело, потом побледнело, а под конец вообще пошло пятнами.

    — Ах ты… Меня, славного витязя Алешу Поповича, любимца пресветлого князя Владимира, в смерды зачислять?! Мужик! Деревенщина неотесанная! Зарублю! — Рука потянула меч из ножен…

    С истошным визгом в «славного витязя» вцепились сразу две пары рук — мужских и женских.

    — Не убивай его, господине, пусть сперва женится! А то девке нашей вековечный позор! — орал отец «похищенной».

    — Я ему хорошей тещей буду, проклянет собственную мать, что не скинула! — визжала баба.

    — Молчать!!! — рявкнул вдруг старший из калик, теряя последнее терпение. Выпрямился во весь рост и принялся бормотать заклинания, размахивая посохом — как позволяла теснота.

    И случилось чудо. Целая толпа народу вдруг замерла и онемела. С выпученными глазами и раскрытыми ртами. Похожее зрелище увековечил спустя многие сотни лет известный автор с фамилией, коя напоминала про уток.

    — Верно, братие волхвы, сказывал великий мудрец из Чайной земли: ни одно доброе дело безнаказанным не останется! — вздохнул старший. — Водицы и той не поднесли, негодники!

    Илья хотел было беззвучно завопить, протестуя против столь наглого поклепа, но, скосив взгляд долу — насколько позволяло онемение — обнаружил. что ведра опрокинуты, а на полу здоровенная лужа. Ну, ясно, коли в дом врывается целая толпа, горящая жаждой возмездия, не под ноги же ей смотреть! Лавки опрокинут, посуду раскидают, коту хвост оттопчут…

    Угольно-черный кот Тишка, успевший вовремя взлететь на печку, негодующе мяукнул, соглашаясь с хозяином.

    Старший волхв пробормотал еще пару заклинаний, взмахнул посохом, и все посторонние, кроме дружинника, исчезли. В доме сразу стало просторно.

    — Ну и что теперь делать? — развел руками второй калика, то есть волхв. — Может, так и оставить да идти дальше? Дел-то у нас — хоть отбавляй!

    «Как это оставить?! — беззвучно возопил Муромец. — Только исцелили, и опять — колода колодой?!»

    — Нельзя! — вздохнул третий. — Мы же волхвы, а не халтурщики какие… Поручение должно быть исполнено. Хоть парень дуб дубом, — он с сожалением взглянул на Илью, — а второго такого не найдешь.

    «Ты меня только расколдуй, я тебе такого дуба покажу!» — мстительно подумал бородатый детинушка.

    И тут вернулись родители…

    Ой, что было! Мать-то Илюшина была женщиной строгой, а малейший беспорядок в дому сердил ее пуще, чем воеводу — неопрятность и нерадивость новобранца. И коромысло очень кстати подвернулось ей под руку… Мужу, который первым пришел в себя и попробовал ее урезонить, досталось тоже. Чтобы не лез поперек горячей бабы в разборки.

    Старший волхв то ли от потрясения, то ли от любопытства с заклинанием опоздал… Или, может, понадеялся на свое умение управляться с боевым посохом. Не зря же он был признанным мастером своей школы и стилем «Дикий зверь отбивается от своры злых собак» владел в совершенстве.

    Что же, ему довелось на собственном опыте оценить стиль «Злая хозяйка возвращается домой».

    Глава 2

    — Пойдешь под венец? Пойдешь под венец? Пойдешь под венец?

    Папаша уже утомился махать ремнем, а расколдованный Илья лишь упрямо мотал головой и мычал что-то среднее между: «Нет!» и «В гробу я видал эту невесту!»

    — Вот же упрямый какой, помилуй господи! — всхлипнула мать, заламывая руки. — Весь в родителя!

    — Скорее в мамашу! — огрызнулся отец. — В вашем роду все такие!

    — Ты мой род не трогай! Свой лучше вспомни!

    — А как же поговорка про яблоньку и яблочко? Пойдешь под венец, я спрашиваю?! Совесть поимей, орясина! Устал уж тебя пороть! И не стыдно?! Девкина-то семья одна из лучших в селе, за ней хорошее приданое дадут, а он еще упирается!

    — Не пойду!

    — Не пойдешь?! Мать, принеси-ка вожжи!

    — Может, не надо? Еще покалечишь дитятко… — запоздало спохватилась хозяйка, вспомнив, что женщине вообще-то положено быть мягкосердечной.

    — Мужу перечить?! Да я тебе сейчас самой всыплю! Задеру подол и… Положи коромысло! Люди! Спасите! Страннички добрые, да уймите эту ведьму!

    — Бачилы очи, що купувалы! — с ехидцей отозвался старший волхв, излечивший к тому времени с помощью волшебного посоха здоровенную «гулю» на лбу и синяк под глазом.

    — Сам впутался, сам и расхлебывай! — поддержал Алеша Попович, сидя в безопасном отдалении и баюкая у груди ушибленную в локте руку. — Небось на аркане в церковь не тянули.

    — Так дураком же был!!! Ой, больно-о…

    — Вот видишь! А она за тебя, дурака, замуж вышла! — наставительно произнес второй волхв. — Почитай, лучшие годы тебе отдала…

    — Это что же получается, худшие годы еще впереди?! — возопил в ужасе отец Муромца, уворачиваясь от коромысла.

    Старики и витязь внезапно расхохотались — громко, сильно, до слез. Илья неуверенно оглядывался по сторонам, размышляя: можно уже натягивать портки или отцовское «вразумление» будет продолжено.

    — Ну все, хватит! — скомандовал старший волхв, отдышавшись и утерев слезы. — Подурили, и будет. Не желает — значит, не быть свадьбе. Отложи коромысло куда подальше! А ты убери ремень, негоже взрослого мужика и будущего героя по заду охаживать, как малолетку какого. Мог бы и сам догадаться!

    — Да как же так?! — схватился за голову несостоявшийся свекор и снова начал перечислять: — Девка-то какая хорошая, семья — одна из лучших в деревне, а приданого за ней дадут…

    — Уже не дадут, — посуровев, отрезал старший. — Забудь. Эх, люди, люди! Скоты вы бессердечные, а не люди! Вам счастье-то какое выпало, сын обезноженный ходить стал! Другие на коленях благодарили бы за великую милость. А вы вот о чем думаете… Деньги да прочий скарб на уме! Приданое, видишь ли, хорошее…

    — Так одно другому-то не мешает! — с резонной крестьянской практичностью возразил Ильин папаша.

    — Тетенька, дайте водички попить, а то так жрать охота, аж переночевать негде, — ехидно усмехнулся третий волхв. — Ну народ!..

    — А что это ты, старче, про геройство какое-то заговорил? — насторожилась хозяйка. Материнский инстинкт подсказал ей, что дело не очень-то… В смысле, пахнет не розовой водицей. — Ты что имеешь в виду?

    Волхв выпрямился, горделиво выпятив грудь.

    — Вы знаете, кто сей человек? — воззвал он торжественным голосом, тыча пальцем в Муромца, уши и щеки которого пылали столь же ярко, как и нижние «половинки». — Это гигант мысли… тьфу, богатырь, соль земли, гроза басурман и надежда Руси-матушки!

    — Э-э-э… Вообще-то это я богатырь, гроза басурман и надежда Руси-матушки! — вскинулся Алеша Попович, топнув ногой и гневно сверкнув глазами. — И еще побратим мой Добрыня, который сейчас на дальней заставе дозорную службу несет!

    — Бог троицу любит. Слыхал такое выражение? — усмехнулся волхв. — Будет вам еще один побратим.

    Дружинник чуть не вскипел от ярости:

    — Мы с Добрыней не пьяницы, нам третий не нужен!

    — А-а-а! Не пущу! — истошно возопила мамаша Ильи, притиснув к себе отпрыска. — Погубите детинушку! Он и так богом был обиженный, только-только выздоровел…

    — Цыц! — повысил голос волхв, пристукнув посохом. Да так, что по половице трещина пошла. — Не противоречь, глупая баба! Чему быть, того не миновать. Нам был знак от высшей силы, что спаситель Руси обитает в сельце Карачарове, что под Черниговом. Зовут Ильей, силен как бык. только ходить не может. Все сходится! Так что смирись. От судьбы не уйдешь.

    — Хорош спаситель, с поротой задницей! — ехидно усмехнулся Алеша Попович.

    — Могу и тебе устроить, чтобы никому обидно не было, — с ласковой улыбкой произнес волхв. — Хочешь?

    Дружинник вздрогнул, покраснел, яростно затряс головой, замахал руками, аки святой праведник, отгоняющий беса-искусителя.

    — Ну вот и славненько! — кивнул старший. — Правду говорят: добрым словом и ремнем можно добиться больше, чем одним добрым словом. Ну-ка, хозяюшка, отодвинься от дитятка своего, бери коромысло…

    — Зачем?! — с опаской вопросил родитель Муромца, на всякий случай отпрянув подальше.

    — И ведра бери… — продолжал волхв. — Их же в ту семью вернуть надо. Да не пустые, а с водой! Заодно скажу им, что свадьбы не будет.

    — Ой, шум поднимется… — зябко передернул плечами папаша. — Девку-то на все село ославили, пусть и невольно! А теперь — без венца! Мимо их дома и проходить-то будет страшно. Если обругают, еще полбеды, а могут и кинуть чем-то тяжелым…

    — Ничего, как-нибудь переживут. Девка-то тоже виновата! — усмехнулся волхв. — Кабы не падала сдуру в обморок, а огрела вашего сынка коромыслом, ничего бы и не случилось. — Давай, хозяюшка, веди меня к роднику аль к колодцу, а я еще эту бадейку прихвачу. Надо же наконец водицы испить! А заодно завершить обряд.

    — Какой такой обряд? — насторожилась мамаша Ильи.

    — Увидишь. Веди, показывай дорогу. А ты штаны надень, дубина, чего в срамном виде стоишь! — напустился вдруг волхв на Муромца.

    — Так батюшка не приказывал… — прогудел красный от стыда детина.

    — Я тебе нынче и батюшка, и матушка, и прочее! Исполняй живо-о!

    Алеша Попович заскрежетал зубами:

    — Вот побратима послала злая судьбинушка! Возиться с ним и возиться!

    — А ты и повозишься, — улыбнулся волхв. — Обучишь всему, что должен знать и уметь воин. Только гляди у меня, чтобы никакой дедовщины! Беспредела не допущу! Ну, хозяюшка, где там у вас источник влаги животворящей? Давай веди!

    — Так тебе влага животворящая нужна? В корчму, что ли, вести? — вконец растерялась мать Ильи. — Так их у нас две… В какую хочешь?

    Два других волхва захохотали было, но быстро осеклись при виде гневного лица старшего.

    * * *

    — Беспредела не будет, не волнуйся, — голос Алеши Поповича можно было мазать на краюху хлеба вместо душистого меда. — Я слово дал, я его и сдержу. Отыметь и в рамках устава можно, да так, что мало не покажется! Ты этот курс молодого бойца потом долго вспоминать будешь… побратимушка карачаровский!

    — Ы-ы-ыыы… — тоскливо прохрипел Илья, обливаясь потом и страстно желая лишиться чувств. Никогда не думал он, что настанет день, когда горько пожалеет он о своей половой принадлежности. Был бы девкой — от него не требовали бы подвигов. Не гоняли бы до темноты в глазах, обучая строевому шагу, не заставляли бы по двадцать раз подряд взбираться на боевого коня, тревожа задницу, настеганную заботливым родителем… Не говорили бы с медовой ядовитостью: «Терпи, мужик, богатырем будешь, спасителем Руси!» Всех-то дел: представить, что к тебе бежит здоровенный бородатый мужичища с явно похабными намерениями, завизжать дурным голосом и хлоп в обморок! И лежи себе спокойно, отдыхай…

    — Смирно-о-ааа! Плечи расправить, грудь вперед! Есть глазами начальство! Напра-а-во-оо! Шагом — ступа-а-ай!!!

    «Зачем только исцелили, сидел бы себе на печи…» — с тоской подумал Муромец, распугивая лесную живность тяжелым топотом.

    — Отставить!!! Кто так ходит? Медведи косолапые, когда мед воруют на пасеке! — теперь голосом Поповича можно было счищать ржавчину со старых доспехов. — Два наряда вне очереди! Что отвечать должен?

    — Есть два наряда! — голосом великомученика, прощающегося с божьим светом, отозвался Илья.

    Княжеский дружинник гневно вскинул голову, уперев руки в бока:

    — И это будущий побратим славных киевских витязей! Стыд и срам! Где бодрость в голосе? Где желание стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы? Кто так отвечает?! Три наряда!

    — За что?! — чуть не плача, возопил Илья, расчетливый крестьянский ум которого не выдержал столь вопиющей и нелогичной несправедливости.

    — За возражения — четыре наряда!

    «Стал бы ты девкой, хоть на пять минут! — с безразлично-холодной яростью подумал Муромец. — Уж я бы тебя так отымел!!! Без всяких уставов…»

    Но вслух заставил себя произнести бодро:

    — Есть четыре наряда!

    — Ладно. Утомился я возиться с тобой, деревенщиной неотесанной, — пожал плечами Попович. — Прилягу в теньке, отдохну. А ты обед готовь. Да гляди у меня, ежели стряпня не понравится, худо тебе будет!

    «Богатыри спряпней не занимаются, их дело — геройствовать!» — хотелось возопить Илье. Но промолчал, дабы не увеличить количество злокозненных нарядов (знать бы еще, что это такое).

    За неполные сутки прохождения «курса молодого бойца» Муромец твердо усвоил:

    1. Он никто и звать его никак.

    2. Скорее верблюд (знать бы, что за животина диковинная!) пролезет в игольное ушко, чем глупый неотесанный мужик из Карачарова станет полноправным дружинником, тем паче — побратимом прославленных героев Алеши Поповича и Добрыни Никитича.

    3. Начальник — и князь великий, и отец родной, и сам бог всемогущий в одном лице. И даже важнее, поскольку все остальные далеко, а начальник-то всегда рядом.

    4. Два раза повторять не станут, спустят шкуру.

    5. Все, что делают с ним сейчас, лишь самое начало. А уж опосля!..

    Помянув мысленно нехорошими словами и начальника своего, и всех прочих, сидевших не только в Чернигове, но и в самом златоглавом Киеве, Муромец принялся за готовку. Так, для начала надо запалить костер… А дров-то нету! Мать в доме печь всегда дровяными чурками растапливала, но на лесной поляне-то поленницы не сыскать. Ладно, сойдут и ветки…

    И измученный Муромец углубился в лесную чащу, собирая хворост.

    Сухих веток в дремучих чащобах, окружавших тогдашний Чернигов, было предостаточно. Как и разного зверья, опасливо следившего из-за кустов за их воинскими упражнениями. И даже Баба-яга там жила. Как раз в тот день пребывала она в настроении, которое можно описать словами: «Сама не знаю, какого хрена мне нужно, и поэтому жутко злая!» А по какой причине — только ей и ведомо. И еще богу, но он, как известно, правду видит, но не скоро ее скажет…

    Поэтому, облетая дозором владения свои и увидев с высоты красавца витязя, уснувшего на краю поляны, старая карга скривила высохшие губы в нехорошей усмешке, предвещающей кое-кому большие приключения на то самое место, о коем в приличном обществе не упоминают. И, махнув метлой, задала ступе режим мягкой посадки.

    * * *

    Алеше Поповичу снился очень хороший сон. Хоть большей частью и греховный, чего уж тут скрывать… В коем наличествовал он сам, а также княжеская дочь Любава Владимировна. Был и Илья Муромец, служивший у него в холопах и безропотно исполнявший любые приказы. К примеру, в данный момент вышколенный мужик стоял на страже у окошка девичьего терема, чтобы вовремя подать сигнал тревоги, если кого принесет нелегкая. А Попович с Любавушкой… Ох, грехи наши тяжкие, прости господи…

    Дружинник улыбался, вздрагивая и издавал сладострастные стоны. Баба-яга, примостившаяся неподалеку, взирала на него с умилением и даже с какой-то материнской нежностью: больно уж хорош был молодец! Вон, щеки румяные, как у девки красной, да еще с пушком бархатистым… И при этом статен, крепок, в самом соку… Даже есть жалко! А куда денешься? Но можно ведь и не сразу…

    Ведьма осторожно погладила богатыря по кудрявой головушке, затем по щеке, ласково потрепала по подбородку.

    — Ох, озорница ты, Любавушка… — проворковал во сне Попович, улыбаясь и потягиваясь. — Погоди еще немного, мне отдышаться надо…

    — Ох, доля твоя горемычная! — чуть не всплакнула старая карга. — А все же могло быть по-иному!

    Тут заволновался жеребец Алеши Поповича, пасшийся неподалеку, гнедой масти и с белой отметиной во лбу. Он сердито захрапел и издал пронзительное ржание. По идее сделать ему это надо было раньше, как только ступа приземлилась на поляну. Не зря сам богатырь с гордостью говорил: «Мой Гнедко — как пес сторожевой, любую опасность почует и меня предупредит! Бодрствую ли, сплю — без разницы!»

    Но сейчас верный друг оплошал и промедлил… Из-за кобылы Ильи Муромца, которая тоже паслась, повернувшись к нему самым соблазнительным местом, отвлекая от служебного долга и наводя на мысли греховные.

    Гнедко боролся с искушением, размышляя, успеет ли, и не осерчает ли хозяин, ежели некстати пробудится. Мнение самой кобылы его не интересовало ни в малейшей степени, поскольку был он, как и сам Попович, непомерно самонадеянным, считая себя образцом мужской удали и привлекательности. Потому и прозевал «мягкую посадку».

    Богатырь пробудился мгновенно и чуть не заорал при виде доброй железнозубой улыбки ведьмы.

    — Ишь, задергался, соколик… — рассмеявшись скрипуче, прошамкала Баба-яга и погрозила ошарашенному Поповичу пальцем, темным и морщинистым, как созревший бобовый стручок. — Небось, что худое против меня умыслил? Признавайся, охальник, хочешь изнасильничать старушку?

    У богатыря чуть волосы дыбом не встали. И не только на голове…

    — Да ты ч-что, б-бабка… Д-да ни в ж-жизнь! — забормотал он и даже крестное знамение наложил на себя трясущейся рукой для пущей убедительности.

    Ведьма улыбнулась еще шире. После чего, понизив голос, со смущенной ехидностью заявила:

    — А придется!




    Глава 3

    Далеко от этих мест, в славном златоглавом Киеве, великого князя Владимира, который вошел в историю с прозвищем Красное Солнышко, одолевали мысли невеселые… И было этих мыслей — полный короб да с верхом.

    Казалось бы, князь, баловень судьбы… Всего вволю. Наслаждайся жизнью. Ешь, пей, отдыхай, только и делай, что ничего не делай.

    Ага, как же!

    «Они думают, что нам, князьям, легко, — с раздражением думал Владимир. — Чушь! Досужие разговорчики! Сами бы попробовали! Мигом по-иному бы запели…»

    Желающих попробовать, правда, не находилось. Втайне, может, сесть на его место мечтали многие, но заявить об этом вслух — ищите дурака! Князинька-то славился нравом крутым и на расправу был скор. А сесть вместо богато украшенного кресла на острый кол, смазанный бараньим жиром, никто не хотел. Или, в лучшем случае, в глубокий поруб, откуда выпустят дряхлым старцем, ежели не окочуришься.

    Так что конкурентов Владимир мог не опасаться. Пока, во всяком случае. Но и других неприятностей хватало. Жалобы и мольбы о помощи текли потоком с разных сторон обширной его державы.

    От проклятых тугар спасу не было. Тамошний хан Калин, самозванно принявший царский титул, тревожил порубежье и вымогал дань, грозя в случае отказа осадить Киев.

    На реках завелись лихие люди, грабящие купеческие ладьи. Их ловили и вешали, но на смену одним злодеям быстро приходили другие, больно уж велик был соблазн добычи.

    В черниговских лесах появился какой-то Соловей-разбойник — ежели верить слухам, вовсе уж отмороженный беспредельщик. Ладно бы просто грабил, хоть что-то оставляя путнику, как у порядочных разбойников заведено, — он мало того, что обирал до нитки, так еще и предварительно оглушал бедолагу чудовищным по силе свистом, а опосля делал препаскудные вещи. Местный воевода, который получил от князя строгий приказ изловить злодея, связать и доставить в Киев на суд и расправу, потом долго трясся и мычал что-то нечленораздельное. Удалось разобрать лишь одно слово: «Противный!» Про дружинников, кои под его началом отправились в поход на Соловья, и говорить нечего: только стыдливо опускали очи долу и краснели, как девки, впервые узревшие мужскую наготу…

    Мало того, собственная дочь и отрада учудила такое, что впору задрать подол и постегать хворостиной. Влюбилась в простого дружинника! То есть, справедливости ради, богатырь Алеша Попович и внешностью удался, и прославился ратными подвигами, так ведь низкую породу не спрячешь. Был бы хоть боярином! А тут… Любавушку-то уже за принца хранцузского просватали, а она вздумала амуры заводить с отцовым подданным! Тьфу! Молодежь нынче пошла вовсе невозможная, собственных родителей не чтит, на стародавние заветы плюет.

    Расправиться с Поповичем князь не рискнул: уж больно любили Алешу дружинники… То есть не в том смысле слова, свят-свят! Уважали и ценили за храбрость, воинское искусство и щедрую натуру. Опять же, еще один богатырь, Добрыня Никитич — его побратим… Владимир поступил проще: услал возмутителя девичьего спокойствия из Киева, благо и причина подвернулась очень даже уважительная.

    В один прекрасный день, когда князь особенно был удручен тягостными мыслями, явились к нему волхвы… Надобно отметить, что хоть Владимир и сам крестился, и подданных своих заставил сделать то же самое, ласково увещевая то словом властительным, то мечом и огнем, но старую веру все же уважал и к волхвам относился с почтительной опаской. Хорошо помнил печальную историю, случившуюся с Вещим Олегом… Потому принял делегацию в составе трех убеленных сединами старцев со всей вежливостью, усадил напротив себя, велел подать кушанья и питье.

    — Благодарствую, светлый княже, но не до угощения ныне, время дорого! — заявил главный волхв. — Было нам видение…

    И рассказал, в чем его суть.

    Скажем прямо: князь не очень-то поверил, будто в каком-то селе неподалеку от Чернигова живет в обезноженном виде будущий великий богатырь и спаситель Руси. Ну а вдруг? Опять же, там неподалеку Соловей-разбойник балует…

    Губы Владимира растянулись в чуть заметной усмешке, которая заставила бы насторожиться любого человека, хорошо знавшего князя.

    — Спасибо вам, мудрые ведуны, за то, что ко мне пришли! Тотчас же отправляйтесь в то село, действуйте моим именем. А ради пущей безопасности дам я вам для охраны славного богатыря Поповича. Заодно и другое поручение ему дам, пусть потрудится ради славы и пользы государства нашего! — княжеский голос сочился медом.

    — Благодарствуем за заботу, светлый княже, никакого защитника нам не надобно, мы себя и сами охраним… — начал было старший волхв, но тут Владимир недовольно нахмурился:

    — А я говорю, надобно! Я князь или где?!

    Старцы решили не спорить.

    * * *

    — Пришлось уж мне потрудиться ради государственного блага, раз во всей вашей компании — болван на болване! — голос кобылы Муромца был наполнен истинно женским ехидством.

    Илья со стоном зажмурился, потом снова открыл глаза, с силой ущипнул себя, охнул и выругался. То же самое проделал и Попович.

    — Да уж, браниться вы мастера! — констатировала лошадь. — Одно слово — мужики!

    Гнедко выпучил глаза и с опаской отодвинулся подальше. Богатырского коня колотила мелкая дрожь.

    — А с тобой, кобелина, я после отдельно потолкую! — голос кобылы зазвенел от возмущения. — Покажу тебе, как отвлекаться от караульной службы, на бабские прелести пялясь!

    Жеребец с протяжным мученическим ржанием рухнул в высокую траву. Он, разумеется, не понимал ни слова, но до него дошло главное: лошадь заговорила человеческим голосом! Не иначе, наступает конец света.

    — Э-э-э… Может, отпуштишь, а? — робко прошепелявила Баба-яга. — Я больше не буду! Жуб даю…

    — Лежи и молчи! Зуб она даст! Я ж тебе их выбила! — ехидно произнесла лошадь. — Тоже мне, нашла время кобелировать! В твоем возрасте, бабуся, это просто вредно.

    На ведьмины глаза навернулись крупные слезы.

    — Пошледней радошти лишила, окаянная! Чтоб ни дна тебе ни покрышки! Вот ужо погоди, мои дружья ш тобой шочтутша! И Кот Баюн, и Кощеюшка…

    — Может, еще и Змея Горыныча приплетешь? — в голосе лошади зазвучала уже откровенная издевка.

    * * *

    Богатырь Попович воспринял поручение князя без всякой радости. Неужели во всей дружине не нашлось другого витязя, чтобы старцев в дороге охранять? Опять же, расставаться с Любавой Владимировной ой как не хотелось… Правда, вторая часть поручения — поймать Соловья-разбойника и либо башку ему на месте срубить, либо привезти в Киев пред светлые и грозные очи князиньки — утешила и даже польстила. Поначалу. А чуть позже вспомнил витязь про историю с отрядом, снаряженным для поимки того же Соловья (слухами земля полнится, дошли эти сведения не только до князя!), и ощутил он некоторый нехороший холод в нижней части тела.

    Но отступать было некуда. Алеша скорее согласился бы умереть, нежели прослыть трусом. Поэтому без возражений и промедлений собрался в путь-дорогу. Настроение у него было, как легко догадаться, невеселое: все раздражало, старцы казались каркающими черными воронами… Попытался было по пути выведать, ради какой цели едут они в то самое село Карачарово, но старший волхв ответил уклончиво: «Всему, мол, свое время, на месте узнаешь». Богатырь счел себя кровно обиженным: от прославленного героя, всей Руси известного, таятся! Потому и набросился с упреками, не разобравшись, в чем дело, когда поднялся шум-гам из-за будто бы похищенной девки… А когда ему в попутчики (мало того, в будущие побратимы!) навязали неотесанную деревенщину, настроение Алеши Поповича вообще перешло с отметки «бывает хуже, но редко» к «лучше удавиться».

    Одно было утешение: покуда мужик находился в полной его власти. Старший волхв сказал ясно: «Обучи всему, что воин должен знать, гоняй и в хвост и в гриву, только в беспредел не впадай, имей совесть! Будь начальником строгим, но справедливым!» Алеша склонил голову, пряча торжествующую усмешку… Ну, мужик, ты попал. Конкретно.

    А вот теперь до него с беспощадной ясностью дошло, что попал-то как раз он. Еще не добравшись до Соловья-разбойника…

    * * *

    — Так ты… — Муромец, героически сосредоточившись, собрал всю храбрость свою и ум и договорил: — человечьим голосом молвишь?!

    Кобыла издала скорбный вздох, умудрившись вложить в него всю гамму чувств, как это умеет делать только слабый пол.

    — Мужик, у тебя в роду предков с Севера не было? Ну, тех, которые на южном берегу Варяжского [Балтийского.] моря живут, вблизи Невы-реки, чудью именуются? — спросила она.

    Илья наморщил лоб, напряг память.

    — Да вроде одни росичи… Ну, может, в дальних поколениях и степняки какие попадались… А что?

    — Тугодум ты, бедняга, вот что! В кого бы… Ну ладно, хоть с опозданием, но все же дошло. Да, молвлю! Волхвы мне этот волшебный дар дали, когда над тобою совершали обряд. Мне их старший прошептал на ухо: помогай, мол, Илье, он хоть и могуч, как дуб…

    — Ну так! — горделиво приосанился Муромец.

    — Но такой же тупой! — безжалостно договорила лошадь.

    Алеша Попович истерично расхохотался: видимо, нервы не выдержали.

    — А ты не ржи, аки твой конь! — гневно нахмурилась лошадь. — Он про тебя тоже кое-чего сказывал. Точнее, про вас обоих, жеребцов-производителей племенных…

    Богатырь поперхнулся на полуслове и устремил на кобылу умоляющий взгляд.

    — Ладно уж, промолчу! — смягчилась та. — Словом, мудрый старец наделил меня речью. Велел только прибегать к ней лишь в крайности. И еще кое-что велел запомнить…

    Кобыла выдержала паузу. Все присутствующие, даже Баба-яга, затаили дыхание.

    — Сила князя Владимира — в сундуке, Бабы-яги — в железном зубе, Соловья-разбойника — в яйце…

    — В каком?! — с жадно-простодушным крестьянским любопытством поинтересовался, не выдержав, Илья. — В курином аль в утином?

    — Пять нарядов вне очереди! За беспредельную тупость! — рявкнул Попович, героическим усилием одолев душивший его хохот.

    Кобыла снова вздохнула еще более тяжело и скорбно.

    — В левом или правом, не уточнил, не взыщи. Как и про зуб, — усмехнувшись, она посмотрела на ведьму. — Поэтому и пришлось для надежности все зубы тебе вышибить… Которые были железные. А ежели вместе с железными и обычные попались, уж прости, разбираться некогда было.

    — Штоб у тебя копыта отшохли! — старая карга от злости и обиды стала даже шепелявить сильнее. И вдруг насторожилась: — Погоди, погоди! Так это вы што, Шоловья ишете? Шо жлом к нему или ш добром?

    — Да кто же к такому ироду с добром пойдет, глупая ты баба! — ехидно проворчал богатырь. — Со злом, ясное дело! Я имею княжий приказ одолеть супостата и башку ему оттяпать. А ежели повезет, так и живым в Киев доставить, чтобы его на виду у всего честного народа казнили. А ты меня чуть не… Кх-м!!!

    — Ладно, шоколик, кто штарое помянет, тому жуб… тьфу, глаж вон… Я вам помогу Шоловья одолеть. У меня с ним тоже кое-какие шшоты…

    — Это какие же? — недоверчиво спросили Попович и лошадь.

    Морщинистые щеки старой ведьмы вдруг залил густой румянец.

    — Он, ирод, бешштыдник, каких мало! Уж я ему вше припомню! — Баба-яга внезапно стала имитировать какой-то странный гортанный говор: — Ишь ты! «Ызбушка, ызбушка, павэрныш кы лэсу пэрэдам, ко мынэ жадом, и накланыш…» Такого шраму в нашем лещу шроду не бывало!!!


    Глава 4

    Князь Владимир пребывал в крайне дурном расположении духа. Во дворце опасливо шептались: «Не с той ноги встал, раздает направо-налево…» И старались не попадаться на глаза Красному Солнышку, которому сейчас больше подошло бы прозвище Грозная Тученька.

    А причина была старой как мир: «отцы и дети». Не зря еще великому мудрецу Сократу из земли Эллинской приписывали гневное выражение: «Дети стали совершенно невозможными!» Да и ученый муж из земли Латынской, Титом Ливием именуемый, в книге своей, повествующей о войне Рима с Ганнибалом, рассказал о сыновней преданности и наставительно заявил: «Какой достойный пример для нынешних развратных времен, когда дети родному отцу отказывают в уважении!»

    Если кто еще не понял, не нашел светлый князь общего языка с кровью и плотью своей, Любавой Владимировной.

    — На верную смерть послал? — рыдала княжна. — Чтобы загубил Соловей-разбойник моего Алешеньку? Ну так знай: ежели это случится, верна его памяти буду! В монастырь уйду, невестой Божьей стану!

    — Рехнулась, окаянная! — возопил Креститель Руси, схватившись за голову, когда в себя пришел. — Ты же с прынцем хранцузским обвенчаться должна!

    — Обойдется лягушатник вонючий! Вот ему! — выпалила Любавушка, сотворив сгоряча фигуру из трех пальцев, которая только деревенской бабе в пылу ссоры с соседкой и простительна. Правда, тотчас спохватилась и, устыдясь невежества своего, даже покраснела, шепча: «Прости господи…»

    Венценосный папаша пришел в такую ярость, что борода его чуть не встопорщилась, аки шерсть у злого кота:

    — Ты где слов таких нахваталась, поганка?! Кто тебя научил?!

    — А что, неправду я молвила? Лягушек они лопают! В бане, почитай, вовсе не моются! Лютеция ихняя — как село, навозом пропахшее! — кричала отцова радость, топая и распаляясь, подобно родителю. — И вообще, это низкопоклонство перед Европой — сущий стыд и срам! Свою гордость иметь надобно!

    — На кол посажу! — заорал князь, но тут же спохватился. — То есть в порубе сгною! Тьфу, хотел сказать, на земляные работы… Да чтоб тебя! Заговариваться уж от злости начал! А ну-ка…

    Хотел было князь-отец, как в былые времена, перекинуть дочку через колено и уму-разуму поучить, задрав подол, но Любава вывернулась и выскочила за дверь, истошно вопя:

    — Спасите! Защитите! Я же деть!!!

    Вот позорище-то… Теперь разговоров да сплетен будет на месяц, не меньше. А ежели до хранцузского двора дойдет?! Тамошний король-отец небось призадумается, стоит ли свое чадо с таким «подарочком» венчать… Тогда придется либо и без того богатое приданое княжны увеличить, чтобы хранцузы все же соблазнились, либо объявить помолвку расторгнутой, а это такой стыд и урон для чести государства!

    Дабы успокоиться, Владимир велел кликнуть монаха-летописца, который заодно был княжеским чтецом: пусть расскажет что-то мудрое из Библии. А тому не пришло в голову ничего умнее, как читать про царя Соломона.

    — Погоди, погоди! — насторожился князь, багровея лицом. — Значит, у Соломона было семьсот жен и триста наложниц?

    — Истинно так, светлый княже, поелику был тот царь хоть и мудрым да справедливым, однако же и сластолюбивым безмерно… — начал было объяснять монах.

    Владимир хрипло засопел, сгреб остолбеневшего чтеца за ворот рясы:

    — Ты на что намекаешь?! Я тебя спрашиваю, ты на что, морда твоя летописная, намекаешь?! Точнее, на кого?!

    Обомлевший монах только сейчас запоздало вспомнил, каким неутомимым распутником был сам князинька до того, как принял святое крещение…

    — А-а-а… Ы-ы-ы… Б-б-б… Библия так глаголет, я не могу ни убавить, ни прибавить! — кое-как промямлил монах, стуча зубами от панического страха.

    — Вон!!!

    * * *

    Владыка же тугарский, бывший хан, а с недавних пор царь Калин, по батюшке — Огуреевич, напротив, был в самом благодушном настроении. Все шло по задуманному. Дань от Киева поступала исправно, поскольку князь Владимир резонно считал, что лучше уж откупиться малым, чем рисковать многим. (На самом деле Креститель Руси выразился резче: «Бросим кость собаке шелудивой, пусть отстанет!», но кто бы рискнул такие слова до Калина донести?!) Любимые кобылицы регулярно жеребились и давали молоко, бесчисленное количество наложниц делали, в сущности, то же самое… Не жизнь — сказание! Особенно если учесть, что непутевого двоюродного братца и соперника Шалаву удалось без лишнего шума и пыли выставить вон. Пусть теперь в землях Владимира промышляет да безобразничает… Судя по слухам, тамошний люд его имя на свое тарабарское наречие переиначил, стал каким-то Соловьем называть. Вот дикари!

    Шамана, наделившего братца чудодейственной силой, без долгих разговоров закопали в землю, предварительно укоротив на голову. Чтобы не умничал и не наглел сверх меры. Ишь чего вздумал: чтобы подданный превосходил своего царя, да еще в делах особо чувствительных для любого мужчины! Впрочем, Калин готов был помиловать преступника, ограничившись доброй поркой в назидание, если бы тот согласился и над царем провести такой же волшебный обряд «укрепления яиц», сделав их сильнее, чем у Шалавы. Но шаман лишь упрямо мотал грязной нестриженой головой (вши и блохи так и сыпались по сторонам), твердя что-то про «озарение» и «интуицию». И где только таких слов нахватался, сын желтоухой собаки?! Калин не понял их смысла, но уразумел главное: отказывается! И поэтому сделал правой рукой знак, хорошо знакомый страже…

    Шалаву, ясное дело, закопали бы в той же яме, но братец только нехорошо усмехнулся, повалил свистом пару десятков воинов вместе с их лошадьми и сбежал в земли Владимира, не дожидаясь, пока его засыплют тучей стрел с безопасного расстояния. Мстительно пообещав напоследок, что когда-нибудь сделает из черепа Калина чашу для питья. А перед этим… (От подробностей позвольте воздержаться, уточним лишь, что при осуществлении этой угрозы царскому гарему пришлось бы искать нового повелителя либо томиться в праздной тоске.)

    Возлежа в шелковом шатре на белоснежном войлоке, Калин неторопливо отхлебывал из золотой чаши кумыс, сделанный из молока любимой кобылицы, и поглаживал стан любимой (на данный момент) наложницы. Ему было хорошо, во всех отношениях!

    — Может, пойти на Киев? — задумчиво произнес владыка тугар. — Развлечемся немного… Дома пожжем, церкви и лавки пограбим, а баб да девок… — усмехнувшись, он затеребил женскую кожу за нежным ушком.

    — Пойди, пойди, господин мой! — услужливо подхватила наложница. — Прославься храбростью, захвати добычу великую!

    — А может, не надо идти? — пальцы Калина принялись поглаживать копну иссиня-черных волос. — Что у меня, богатства мало? Или баб? — царь многозначительно усмехнулся.

    — Не ходи, не ходи, повелитель! К чему тебе лишние хлопоты?

    — Гм! Но если я не пойду, мои воины могут заворчать: царь, мол, обленился, позабыл, как саблей машут…

    — Так пойди на Киев! Не нужно злить воинов, повелитель!

    — А я что, не смогу заткнуть им рты? А самых крикливых сделать короче на голову?

    — Вот так и сделай, повелитель! Не нужно идти на Киев!

    — А-а-а, молчи, женщина! Никакого ума! То иди, то не иди… Как в Киеве говорят, семь пятниц на неделе!

    * * *

    — Дармоеды! Тупицы! Ротозеи! Всех в поруб посажу! Перепорю! Заставлю до конца жизни за свиньями да птицей ходить! Целая толпа олухов, а за одной княжной не уследили!!! — князь, и без того страшный в гневе, сейчас превзошел самого себя. — Да я вас!..

    Няньки, ключницы, покоивки [Служанки, прибирающие в покоях (в дальнейшем — горничные).] и прочая челядь, не говоря уже про стражников, дежуривших этой ночью, тряслись, аки осиновые листья на ветру. Воевода Громослав, срочно призванный пред светлые княжеские очи, — тоже. «Сейчас спросит: тебя как, сразу казнить, или хочешь сперва помучиться?» — с тоской думал старый служака.

    На счастье виноватых и безвинных, Владимир, чуть не задохнувшись от вскипевшей в нем ярости, умолк на пару мгновений, чтобы отдышаться, и тут же вспомнил, что гнев — это смертный грех, как ни крути. Перекрестился, шепча: «Помилуй господи…» Перевел взгляд на кусок пергамента, зажатый в руке. Строки, написанные аккуратным почерком Любавушки, снова запрыгали перед глазами:

    «Батюшка и повелитель мой, коли вам охота, так целуйтесь сами с лягушатниками, и можете какой угодно союз с ними заключать. Или эту, как ее, "ассоциацию" — слыхала, есть у них такое чудное слово. А меня в это дело не впутывайте. Убегу и обвенчаюсь с Алешенькой, а там или казните нас, прогневавшись, или прокляните, выбросив из сердца своего, или простите, явив милость свою и любовь, — воля ваша. Сердцу не прикажешь, уж вам ли, батюшка, того не знать! Вы самого Соломона в амурных делах за пояс заткнули…»

    Князь снова начал багроветь. Ах, поганка, родному отцу — и такие слова! Ну, мать ее!!! Стоп! А кто ее мать? Какая из наложниц Любавушку родила?! Владимир ахнул, сообразив, что и сам толком уже не помнит: их ведь столько было… Второй раз перекрестился, мысленно шепча: «Прости, Господи, слаб человек, искусу подвержен…»

    — Драть надо было чаще! — проворчал князь, снова приступая к чтению.

    «Целую ручки ваши и буду неустанно молиться за здравие любимого батюшки моего. Не поминайте лихом свою плоть и кровь! Княжна Любава, будущая Поповна».

    — Р-р-рр!!! — хриплый рев раненого медведя раскатился по княжеской горнице. — Воевода!!! Поль сюды!

    На подгибающихся ногах подскочил Громослав, не смея даже утереть пот, обильно текущий по лицу.

    — Ты это что же, щучий сын, воев [Воинов (устар.).] своих распустил? Им надо было глаз не смыкать, а они… Не то что княжну — всю казну мою могли вынести, а они и ухом не повели бы, сонные тетери!

    — На кол посажу ротозеев! — заторопился воевода. — Другим в назидание!

    — Вместе с тобой! — ехидно скривился князь.

    — Вместе со мной! — машинально повторил Громослав. — Ох… Господине, смилуйся! Сколько лет служил тебе верой и правдой, сил и живота не жалеючи…

    — Служил, не спорю. Однако же в святые себя не записывай, борода твоя многогрешная! Думаешь, твой князь слепой и глухой? — Креститель Руси заговорил вдруг с вкрадчивой любезностью. — Думаешь, не ведаю, чем ты втихаря занимаешься?

    Воевода лишь чудом не лишился чувств, а волосы под шеломом встали дыбом.

    «Неужто прознал, что я Калину-царю грамоты шлю, о делах в Киеве извещая?! Ой, пропала головушка моя… Хорошо, если только на кол посадят…»

    — Г-государь в-великий, п-пощади… — кое-как пробормотал дрожащими губами Громослав.

    — Ладно, чего уж там… — смягчился вдруг князь, махнув рукой. — Един лишь Создатель без греха, а мы-то простые смертные… — Нагнувшись к уху взмокшего Громослава, которого тряс нервный озноб, договорил шепотом: — Понимаю, второй год как вдовеешь, плоть своего требует, а блудить со срамными девками — грех. Ну, так женись, хороняка! Рукоблудство-то — грех еще больший… Вспомни Библию! Понял?

    — П-понял, с-светлый к-няже… — только и успел промолвить воевода, падая в счастливый обморок.

    Настроение князя заметно улучшилось. Приятно все-таки, когда подчиненные так тебя боятся, что от любого твоего недовольства готовы лишиться чувств!

    — Ну ты, однако… — погрозил пальцем, когда Громослава отлили водою и похлопали по щекам, вернув на нашу грешную землю из небытия. — Держи себя в руках! Чай, не девка красная… Кстати, о девках! Кто еще с княжною сбежал?

    — Сенная девка ее, Крапивой именуемая, светлый княже! — трясясь, забормотала старшая ключница. — Прозвище это за злобный нрав да острый язык ей дали! Половчанка она, из пленниц…

    «Да, половчанки за словом в карман не лезут… И на ложе — ох, огонь да и только!»

    Усилием воли выдернув себя из приятных воспоминаний, князь начал раздавать указания:

    — Воевода! Велю тебе тотчас отрядить погоню! Отбери лучших из лучших, да на самых добрых конях. Сам и возглавишь. Сделай все, чтобы настигнуть княжну до того, как она повстречает Поповича! Воротишь ее ко мне, а будет упираться — свяжи. Даю тебе такое право. Только гляди, не переусердствуй! Награду тебе дам, а девку-половчанку тогда возьмешь в жены. Как раз всем хорошо будет, — и князь многозначительно подмигнул. — А ежели оплошаешь и они с Поповичем встретятся — разлучить любой ценой! Действуй моим именем. На крайний случай прикажи воям своим убить богатыря. Ничего, не пропадем, бабы еще нарожают… Понял ли?

    — Понял, светлый княже! Не сумлевайся, все силы положу, живота не пожалею!

    — Действуй, Долбозвон!

    Все, кроме князя, ахнули, выпучив глаза…

    — Э-э-э… Великий государь, ты, видать, от горести да усталости имя мое попутал… — кое-как промолвил Громослав.

    — Начальство ничего и никогда не путает! — наставительно погрозил пальцем Красное Солнышко. — Покуда не выполнишь мое поручение, носить будешь новое имя. Для пущего усердия! А вернешься с пустыми руками, прикажу тебе именоваться… — и князь, поманив воеводу, что-то прошептал на ухо.

    Тот ахнул, побагровел и инстинктивно скрестил руки ниже пояса.

    Глава 5

    — Негоже, Иван, Ильин сын, ты поступаешь! — в голосе немолодого мужика с суровым обветренным лицом и натруженными мозолистыми руками зазвенел металл. — Ой, негоже! Не по-соседски и не по-христиански. Про стародавние обычаи я уж и не говорю! Это что же получается: твой сынок мою дочку на всю деревню ославил, а вину свою прикрыть не хочет! И ты ему потворствуешь?! Совесть-то у тебя есть?

    Папаша Муромца бессильно развел руками:

    — Жбан Густомыслыч, хоть ты-то душу не мотай! Какое там потворство! Уж я с ним и так и этак… Твердил, что должен он жениться на твоей Ладушке, а мой неслух ни в какую!

    Родитель «ославленной» девки озадаченно почесал в затылке:

    — Ежели приданого надо добавить… Хотя вроде и так не поскупились!

    — Святая правда, не поскупились! — поддержала его жена.

    — Да не в приданом дело, — скорбно вздохнул Иван Ильич. — Не желает он, уперся и стоит насмерть.

    Жбан нахмурился:

    — Супротив воли отцовской, выходит, твой сынок пошел! Ну и молодежь подросла ныне… Ты грозил ему?

    — Грозил. И гневом своим, и даже проклятием… Без толку.

    — Пороть пробовал?

    — Еще как! Аж рука устала! Да только ремень зря истрепал.

    — А что такому бугаю ремень?! — поморщился Жбан. — Вожжами надо было!

    — Так я и хотел вожжами, да тут… — папаша Муромца опасливо покосился на женушку, которая скромно сидела сбоку с послушно-безразличным видом. Как подобало бабе, знающей свое место и не встревающей в мужские разговоры. — Старцы эти не велели. Нельзя, говорят, покалечить можешь, а он нам для важного дела надобен. Сам ведаешь, спорить с волхвами — себе дороже!

    — Так старцев-то в селе нет! Уехали, хвала создателю, — резонно заявил Жбан. — Теперь мешать некому.

    — Так и сына-то тоже нет! — не менее резонно возразил Ильин родитель. — Уехал с богатырем Поповичем. Теперь драть некого.

    — Ой, горе-то, горе-е-еее! — пронзительно запричитала вдруг мать девки, раскачиваясь и заламывая руки, точно плакальщица на похоронах. — Для того ли я дитятко свое под сердцем носила, в муках рожала, кормила да воспитывала?! Теперь из любого дома на нее будут пальцами показывать да ухмыляться! А все из-за вашего обалдуя!

    — Ну, ты не очень-то! — не выдержав, вскипела мать виновника переполоха. — Кабы правильно девку воспитывали, никакой беды бы и не стряслось! Что. мой Илюшенька чудище лесное али сам Кощей, чтобы, его увидя, в обморок валиться?

    — Уж мы-то ее воспитывали как надо! Девка скромная, тихая, честь свою блюла! Она же не виновата, что он на нее средь бела дня набросился! Перепужалась до полусмерти…

    — Кто набросился? Да на вашу овцу белобрысую…

    — Сама ты овца! Сучка крашеная!!!

    — Я крашеная?!

    Бабы с визгом содрали друг с друга головные платки, потом вцепились в волосы. Мужья, сбитые с толку таким внезапным поворотом событий, не успели вмешаться. (Ну или побоялись — о том летописи умалчивают…)

    * * *

    Девка же, из-за которой и вышел весь сыр-бор, в данную минуту обливалась горючими слезами. И потому, что доля ее оказалась горше некуда, причем без всякой вины, и из-за твердого заверения родителей: «Не кручинься, Ладушка, заставим его, подлеца, в церковь тебя свести, никуда не денется!» Из-за этого она и кручинилась, да еще как! Не хотела идти за Илью. Во-первых, потому что напугал он ее до полусмерти. Во-вторых, молодые мужики с густыми бородами внушали ей инстинктивное отвращение (бог весть по какой причине). Наконец, в-третьих…

    Несчастная дурочка влюбилась. С ходу. Насмерть. Как это обычно и случается с девицами, невинными до кончиков ногтей. В славного богатыря Алешу Поповича…

    Рыжий кот, потянувшись и зевнув, утробно мяукнул, уставился на молодую хозяйку медово-наглым взглядом, в котором так и читалось: «Что, плохо тебе? Не переживай. Могло быть и хуже».

    — Котя… — всхлипнула Ладушка, притискивая к себе любимца. — Люблю я его, понимаешь? Знаю, что никакой надежды, что проще звезду с неба достать, а ничего с собою сделать не могу! Без него мне жизни нет!

    — Мр-р-р-рррр… — отозвался рыжак, скорчив задумчиво-многозначительную морду. В переводе с кошачьего на человеческий это следовало понимать: «Что поделаешь, такая ваша доля бабская: страдать из-за мужиков. Не ты первая, не ты и последняя».

    — А меня хотят за нелюбимого выдать! Вот горе-то!

    — М-мм-рр… — фыркнул Котя, мотнув головой.

    «Ну какое же это горе! Вот если бы тебя мышей ловить заставляли да за съеденные сливки — полотенцем по хребту…»

    — Ах, если бы ты меня понимал, все легче было бы… Но ты — тварь неразумная, тебе любовь неведома…

    — М-м-рррррр!!!

    «А вот это уже ни в какие ворота не лезет! Мы, коты, тоже любим! Каждую весну…»

    — Не пойду за Илью! Противен он мне! Скорее руки на себя наложу!

    — М-м-мммрр!!!

    «Почему все бабы такие дуры?!»

    — Нет, это смертный грех! Лучше убегу из дому!

    — М-р-р!

    «Ну не все… Общение с умным котом все же сказывается…»

    * * *

    Воевода отличается от рядового дружинника, десятника, сотника и даже тысяцкого тем, что обязан мыслить стратегически. Сиречь просчитывать последствия не только каждого своего шага, но и ворога. Думать и представлять себя на месте супостата, решая: «А что будет, если?..» Иначе никакой он не воевода, разве только по названию, и в настоящем бою получит жестокую трепку.

    Что уж говорить про князя! Да еще восседающего на киевском престоле!

    Владимир был гневлив, но отходил быстро и размышлял здраво. Посему, едва лишь конный отряд во главе с Долбозвоном-Громославом покинул столицу, держа курс на полночь, в сторону Чернигова, князь погрузился в думы. Стараясь все просчитать и предугадать. Чем может закончиться дело?

    Первое. Блудную дочь перехватят и привезут обратно к рассерженному, но любящему отцу. Самый простой и хороший итог! Беглянке вправить мозги, применив проверенные домашние средства, а потом посадить под замок, на хлеб и воду… То есть настолько далеко заходить все же не стоит, ведь родная дочь как-никак, хоть и непочтительная. И как можно скорее — замуж! За того хранцуза. В Лютеции дурь-то из головы выветрится быстро, хотя город — деревня деревней. Тут дочка права…

    Так! Заодно выяснить, кто ей об этом поведал. И укоротить слишком длинные языки, другим болтунам в назидание.

    Второе. Она успеет добраться до этого окаянного Поповича. Самое худшее — обвенчается с ним! Неприятно, спору нет, но все решаемо. Надо сделать вид, будто никакого венчания не было — раз. (Попа при необходимости расстричь под любым предлогом и отправить в самый дальний монастырь на тяжкие работы, а еще лучше в поруб навечно.) Попович, ясное дело, не промолчит, станет возмущаться и права качать, а еще вернее — схватится за меч. Значит, придется убить, как Долбозвону-Громославу и было велено. Уж целая толпа воев с одним богатырем как-нибудь управится! А народу и дружине объявим, что переметнулся Алеша к врагам государства… Да к тем же тугарам! Не выдержал, мол, искуса, когда сам поганый Калин-царь пообещал ему кучу золота и руку любимой дочери своей…

    Иным возможным свидетелям венчания отрубить головы — два. С дочкой поступить, как было сказано ранее, — три. В Лютецию, и поживее! К прынцу хранцузскому.

    Грех, кто же спорит… Так грехи на то и существуют, чтобы их отмаливать. Бог милостив, простит. Ведь все будет сделано не корысти ради и не по злобе, а едино из высших государственных интересов!

    Дочка, правда, хранцузу не девкой достанется… И что с того? После свадьбы обратного ходу уже не будет. Ничего, как-то стерпит прынц урон чести своей. Едва ли начнет орать об этом на всех углах, жалуясь и выставляя себя же на посмешище. В крайнем случае, втихаря поучит жену уму-разуму, ну так это его право, а князя уже не касается.

    Кстати, было у Любавы что-то с этим Поповичем или не было?! Тьфу, молодежь нынче пошла! В кого только…

    (Тут князь, невольно покраснев, закашлялся.)

    Третье. Самое плохое. Ротозей Долбозвон-Громослав дочку не сыщет, и она объявится в Киеве. Вместе с муженьком своим, чтоб ни дна ему, ни покрышки! Падут в ноги князю: решай, мол, нашу судьбу. Что тогда делать? Казнить, проклясть и выгнать с глаз долой или простить и закатить пир на весь мир?

    Губы Владимира растянулись в едва заметной усмешке.

    — Прощу. Для вида. А уж опосля… Будет тебе, зятек дорогой, такое поручение, что вовек не исполнишь…

    * * *

    Кошки хорошо видят в темноте. Уж такими их матушка-природа создала, коль они по сути своей — ночные хищники. То есть охотиться могут и днем, но предпочитают спать. Ибо еще и ленивы безмерно — по воле той же матушки-природы… А уж ночью, особливо в предрассветные часы, не дают пощады ни грызунам, ни птахам, оказавшимся в пределах досягаемости. Не зря в народе сложилась поговорка: «Рано пташечка запела, как бы кошечка не съела».

    Но кошка также домашнее животное. И после ночной охоты любит приходить под теплый кров, понежиться на подстилке… Поглядишь со стороны — не свирепый хищник, а кроткое создание.

    Котя в кротость впадать не собирался, поскольку был в дурном настроении из-за отсутствия оного крова и подстилки. А также сметаны и сливок, которые любил тайком лизать, даже зная, что получит за это по хребту. И не только полотенцем… Хорошая реакция, правда, до сих пор спасала его от коромысла, но сапог пару раз… э-э-э… «прилетал». Рыжак утешался тем, что за все в этой жизни приходится платить. Порядочным котам лакомства просто так не достаются.

    Теперь же сапоги с полотенцем не угрожали, но и сметаны со сливками не было. Как и теплой мягкой подстилки. Был лишь угрюмый черный лес и трясущаяся от страха Ладушка, которая украдкой вылезла после полуночи из окна и, прихватив Котю вместе с наспех собранным узелком, отправилась на поиски богатыря Поповича. Мнением самого Коти она как-то забыла поинтересоваться или вовсе не сочла нужным. Известно же, что страстно влюбленные на такие мелочи внимания не обращают!

    Со всех сторон доносились угрожающие шорохи, пару раз глухо ухнул филин… Ладушка вздрагивала, крестилась и покрепче прижимала к себе кота. Сияющий образ Алешеньки стоял перед ее взором, придавая смелости.

    «Любовь зла, полюбишь и… богатыря! — сердито думал Котя. — Принесла же его нелегкая в нашу деревню!»

    Источник - knizhnik.org .

    Комментарии:
    Информация!
    Посетители, находящиеся в группе Гости, не могут оставлять комментарии к данной публикации.
    Наверх Вниз