Сергей Семенов

Метро 2033. Цена свободы

Экскурсия по необъятной

Объяснительная записка Анны Калинкиной

С чего начинается родина? С той самой березки в поле? С речки, в которой плескались с друзьями? С этих самых друзей из соседнего двора? Или с песен матери? Обычно задумываться над этим человек начинает особенно часто, когда находится по тем или иным причинам от родины вдали.

Вот жили себе относительно безмятежно два парня. И даже, может быть, скучали порой — хочется мир посмотреть, а как? И лишь когда ребят против воли вырвали из привычного окружения, желание увидеть другие места сбылось — но вовсе не так, как им бы хотелось. Одно дело — путешествовать по собственной инициативе, и совсем другое — когда везут куда-то, как скотину, предназначенную на убой. И, доставив к месту назначения, обращаются тоже как со скотиной — работа, скудная кормежка, за малейшую провинность — побои. А сдохнешь — не беда, пригонят следующих рабов.

Склониться ли под ударами судьбы — или все же сопротивляться? Использовать ли шанс бежать, рискуя жизнью, или упустить его — в надежде на милость тюремщиков? А если друг бежать не может, что делать? Остаться погибать вместе с ним или бросить его умирать в одиночку — и всю оставшуюся жизнь изводиться из-за этого? Казалось бы, какой смысл пропадать двоим — но отчего тогда на душе так невыносимо тяжело?

И когда наконец обрел свободу — пусть даже такой страшной ценой, — отчего бы не осесть, где придется? Почему тянет вдаль, за тысячи километров, туда, где петляет прозрачная речка, где мать до сих пор еще, наверное, с надеждой смотрит на дорогу? Зачем обрекать себя на новые мучения в попытках достичь немыслимо далекой цели? Или все дело в том, что везде ты — как в гостях, и лишь люди, на глазах у которых ты вырос, всегда поймут тебя и простят? Или действительно — в той самой березке? Вот, например, известный поэт-эмигрант еще в молодости, еще до отъезда из страны знал, что умереть ему хочется именно в родном городе, на Васильевском острове — сколько бы островов он впоследствии ни посетил. А если копнуть еще глубже, можно вспомнить великого скитальца Одиссея, которому тоже не сиделось на острове с прекрасной волшебницей — все тянуло обратно, на милую Итаку.

Так что же значит для человека родина и какова цена свободы? Автор поднимает эти вопросы, заставляя нас задуматься, а уж ответить на них себе каждый должен самостоятельно.

Моей жене Ане посвящается

Пролог

К железнодорожной насыпи подкатили к полудню, когда солнце взобралось в зенит и начинало припекать по-настоящему, по-летнему. Уставшие лошади лениво похрапывали на обочине, пощипывая жиденькую травку. Мужчины неспешно сгружали с повозок тяжелые мешки, лились разговоры, звенел женский смех.

— Красотища-то какая! — потянулся Ромка, шумно вдыхая апрельский воздух. Михей повел головой — полуденная картина радовала глаз. На солнечном бочке гривы нежилась ящерка. Шмель-непоседа загудел над ухом и потянул на пригорок у оврага. На опушке под стройными березками белели первые подснежники. Здесь, на припеке, Михея разморило. Хотелось упасть на сухую траву, прикорнуть после полутора суток пути.

Позади — почти полсотни километров по лесным ухабам и весенней хляби. Но сейчас хотя бы дорога стала сносной. А вот раньше… Михей вспомнил, как еще пацаненком ездил с батей на торги. Лошади тянули телеги по разбитой колее, увязая в межсезонье в топкой жиже. Одна поездка выматывала их так, что потом кони пару дней отдыхали в стойлах. То и дело приходилось чистить путь от вальняка, выталкивать норовившие засесть в грязи повозки. А весной реки вспухали от талой воды и выходили из берегов, размывая грунтовку. Деревенские помучились несколько лет и не выдержали — собрались всем миром и дорогу подлатали. Навозили с грив у болот песка, нагребли вдоль железнодорожных путей щебня. О ямах и колдобинах больше и не вспоминали, через речки Черманчет и Пенчет протянулись бревенчатые мосты, а на перекате Поймы выросла новая дамба. И теперь деревенские регулярно — раз в месяц — катались к «железке» с товаром.

Все, что было до Светопреставления, Михей помнил плохо. Да, жили они когда-то в Тайшете, маленький Мишка ходил в детский сад и радовался беззаботной жизни. Чуть ли не каждые выходные он с родителями гонял к бабке, в Иванов мыс — отдохнуть от будничной суеты. Семье посчастливилось гостить в деревне и в тот жуткий день, когда «ахнуло» так, что дрогнула земля, и на западе вспух за лесом огромный гриб. Крестились старухи, невидящим взглядом смотрели на горизонт мужчины, плакали женщины и дети. Позже разузнали, что случилась Большая война, и многие крупные города сровняли с землей. В трехстах с лишним километрах на западе лежал Красноярск, и мужики после болтали, будто вмазали тогда по нему ядерными бомбами и выжгли все подчистую. По слухам, здорово досталось и Иркутску — одни трепались, что прорвало плотину и залило полгорода, другие твердили, будто потравили все «химией». Вспоминали и про Москву, но толком никто ничего не знал. Почти сразу же «умерла» сотовая связь, а в радиоэфире поселились вечные помехи.

— Что же со столицей-то стало? — гадали жители деревни, когда высохли слезы и страсти немного улеглись. — Выжил ли кто?

— И по Белокаменной, наверное, вдарили, — говорили мужики посмышленее, не верившие в то, что в Третьей мировой Москва смогла устоять против ракет врагов. — По ней-то в первую очередь и лупили.

— Ну, по Москве-то уж точно приложились, даже спорить нечего, — убеждал мальчишек сосед дядя Митя. — Знатный городище, бывал я там в молодости. Дома — во какие, метро — глубоченное, и людей — тьма-тьмущая, не продохнуть. Вряд ли уцелели. То ли дело — мы. Кому на глухомань охота ракеты тратить — стариков, что ли, с волками губить? Свезло нам, ребята.

Тайшет опустел двадцать лет назад, когда случилось Светопреставление. Хотя его и не бомбили, но местные охотники, зашедшие в город спустя пару месяцев после войны, нашли там одни трупы. А потом и сами долго болели. Никто не знал — отчего, но отныне южнее Нижней Заимки начиналась «дурная земля». Рассказы ходоков обрастали сплетнями, многократно перевирались, и трудно было из потока болтовни выудить правду.

Михей в байки селян не верил. «Врут они все», — убеждал он себя, страстно мечтая когда-нибудь отправиться в дальнее путешествие и разузнать, как же там живется, на «большой земле». Прозвище маленькому Мише приштопали товарищи, да так оно и прижилось. А потом не стало батьки, и Михею, которому стукнуло четырнадцать, пришлось брать хозяйство в свои руки. Поплакала мать и смирилась, углядев в сыне единственную надежду. И Мишка рос и мужал, хотя и прослыл на деревне отчаянным задирой и острословом, на чей неуемный характер жаловались многие. Но друзья-мальчишки его ценили, а с Ромычем Михей сдружился так, что водой не разлить.

На торги уезжали на трое суток. Апрель доживал последние деньки, и минувшая ночь выдалась теплой. Бабы смеялись, пекли картошку в золе, разворачивали кули с пирогами. Мужики доставали из-под тюков запрятанные глубоко бидоны с брагой, густо солили луковицы, ломали домашние лепешки. До полуночи лились разговоры, а потом люди засыпали под треск костра и уханье неясыти на болоте. Фыркали кони, жадно глотая талую воду из канавы на обочине. Михей задремывал, глядя в бархатно-черное небо — на россыпь звезд и ломоть медной луны. Убаюканный тихой песней костра, он думал о прекрасном.

Где-то страшная война пожгла полмира, переломала судьбы, поела тысячи жизней в одночасье. А здесь, в лесах Иркутщины, в стороне от крупных городов будто и не слыхали про конца света. Словно отгородился их крохотный уголок незримой стеной от остального мира и жил как раньше. «Дай-то бог», — бормотала бабка Михея у древней иконы и размашисто крестилась. И невидимый всевышний, которому молилась старуха, будто внимал ее мольбам. Жизнь в маленькой деревушке текла спокойно и размеренно, и люди не ведали бед.

Набежали тощие облачка, и по насыпи поползли рваные тени. Ветерок взъерошил Ромкины волосы, зашелестела прошлогодняя листва. Михей снял с телеги последний тюк и оперся на оглоблю. Дрезина задерживалась — такое часто случалось, и караванщики привыкли. Товарищ забрался на повозку и, подогнув ноги, принялся хлебать прохладную воду из старой армейской фляги.

— Тихо, мужики! — дядя Антон поднял кверху палец. — Слышите?

Странный звук долетел из-за рощи, будто оттуда ехало нечто огромное. Что-то грузное двигалось по путям со стороны Кедрового.

— Похоже, состав идет, — сказал дядя Никита, почесывая бороду.

— Глупостей не говори, — отозвалась тетя Римма. — Какой еще состав? Откуда ему тут взяться?

— Да знать бы, — покачал головой Николай, крепко сбитый мужик, глядя туда, где железнодорожное полотно исчезало за поворотом.

— А ведь и правда на поезд похоже, — согласился кто-то. Повисло безмолвие — все стояли, глядя на пути, и чего-то ждали.

Невидимый состав приближался. Наконец из-за деревьев выползла туша локомотива, выдохнув темные клубы дыма. С макушки маневрового на оторопевших караванщиков глядел ствол пулемета. За «головой» состава угадывалась длинная вереница вагонов.

— Это еще что такое? — пробасил дядя Коля, осторожно потянул из-за спины ружье. Только сейчас Михей разглядел за орудием широкоплечего пулеметчика, огороженного стальными листами. Верзила зашевелился, и состав принялся сбавлять ход, тормозить.

Михей завороженно смотрел, как орудие поворачивается в их сторону. Дядя Коля перехватил поудобнее двустволку, но стрелок опередил. В воздухе хрястнуло, и Михей увидел, как пулеметная очередь состригла сухой чернобыльник на пригорке. Медленно, словно в страшном сне, дядя Коля выронил ружье и повалился на землю. Трава под упавшим телом обагрилась.

— Да что же это делается! — жалобно заголосила тетя Римма. Пулеметный ствол повернулся, глянул на оцепеневшую толпу черным зрачком дула. А потом из нутра одного из вагонов рявкнули командным голосом, и на пути сыпанули люди в «зеленке» с автоматами.

— Ружья на землю! — зычно грянуло над насыпью. Солдаты действовали невероятно быстро. Михей видел, как незнакомцы с оружием хватали кричащих баб за волосы и роняли на землю. Мужики испуганно и послушно становились на колени, но тех тоже били ногами и валили лицом вниз. Где-то стонала женщина, хрипел у самых путей дядя Никита.

— Неарон, загоняй стадо в вагон. Работяги нам пригодятся, — услышал парень властный голос. В нем звенела сталь, ему хотелось повиноваться. Но, несмотря на страх, Михей почувствовал, как в груди колыхнулась ярость.

— Твари! — оскалился он и повернул голову, желая взглянуть в глаза командиру нелюдей. Но тотчас к нему подлетели двое солдатиков с автоматами наперевес. Короткое выверенное движение — и Мишка повалился на землю, а под ребрами вспыхнула боль. Следующий удар пришелся в затылок и оказался куда сильнее предыдущего.

А потом наступило забвение.

Часть I

На краю земли

Глава 1

Тюрьма на колесах

Душная темнота и вонь грязных тел, сбившихся в кучу в тесном закутке вагона. Монотонное и унылое «ту-тук, ту-тук» — словно пульс огромного сердца. Колеса ритмично считают стыки рельсов, и с каждым ударом поезд уносится все дальше от дома. Знать бы только — куда? В щель между старыми досками обшивки полуденное солнце вонзило лучик света. Если прильнуть к «бойнице», то можно увидеть клочок вольного мира. Рваной полосой тянется за стенкой лес, да иногда опрометью проносятся безымянные полустанки. Упрямо тащит локомотив вереницу вагонов — вперед, в неизвестность.

Половина теплушки отгорожена стеной, наспех сбитой из неструганых досок. Там, за перегородкой — вооруженная до зубов охрана. А здесь, с этой стороны — людское месиво. Ворочается в душной тьме и смраде, шевелится, точно скопище червей в навозной куче. Лиц не видно — темнота прячет затравленные взгляды, всклокоченные волосы, перемазанные грязью тела, скрывает боль и отчаянье узников.

Когда Михей пришел в себя, он не сразу вспомнил, куда занесла их нелегкая. Вокруг тяжело дышали и возились люди. Парень втянул ноздрями воздух, и в нос шибанул запах нечистот. Мишка поморщился, но поборол отвращение. Порылся в воспоминаниях, выудил из памяти последние события. Перед глазами поплыли картины: громадный пулеметчик на крыше локомотива, дядя Коля, истекающий кровью, испуганное лицо тети Риммы. Все пережитое ими казалось страшным сном. Что вообще произошло?

Кто-то осторожно тронул Михея за плечо. Парень вздрогнул, глаза попытались отыскать в темноте невидимого соседа. Не видно ни черта, будто мешок на голову напялили. Силуэт придвинулся, контуры стали отчетливее.

— Мишань, очнулся? — прозвучал знакомый голос над ухом. Ромыч! Немного отлегло от сердца, и Михей поймал себя на мысли, что несказанно рад слышать друга. Товарищ жив — уже хорошо. Значит, еще повоюем.

— Ага, — выдавил он, прижимаясь спиной к стенке вагона. — Долго я так провалялся?

— Около часа, — отозвался Ромка. — Знатно тебя вырубили.

— Да уж. А куда нас везут? — осведомился Михей. Голова трещала, словно его огрели обухом топора.

— Знать бы, — раздалось из темноты. — Я уже спрашивал, да никто не в курсе. Здесь все пленные, как и мы.

— А кто тут еще?

— Да бог знает, — невесело отозвался Ромка. — Всех, кого подобрали — с собой тащат. Зачем-то мы им понадобились.

— А наши тоже здесь?

— Нет. Кажись, всех по разным вагонам рассовали, — сказал товарищ. — Я только дядю Никиту дозвался, он в дальнем углу сидит. Хорошо его отделали, когда нас вязали. Еле оклемался.

Михей подвинулся к стене, глаз прилип к «амбразуре». Там, на воле, стоял погожий денек. Летели мимо березы и елочки, мелькали жерди столбов. Словно не состав катился вдаль, а рощи и перелески торопились куда-то, убегая от поезда. Поглазев с полминуты, Михей оторвался от бегущих мимо картин. Голова закружилась, и парень почувствовал резь в мочевом пузыре.

— Ром, а ссать в штаны, что ли?

— Там дырка в полу, — сказал Ромка и ткнул пальцем в темноту. — Только еще фиг доберешься.

Михей выматерился, и путешествие впотьмах началось. Пришлось ползти на коленях. Парень то и дело задевал кого-то, и потревоженное «препятствие» недовольно ворчало. Михей добрался до «очка», глянул вниз, на мелькающие шпалы. Отверстие, прорубленное в дощатом полу, — вот и все удобства. Резко ударил в ноздри запах отхожего места. Сидящие возле дыры люди-тени зашевелились, пропуская его по нужде. Михей кое-как справил нужду и полез обратно. В голове после удара прикладом гудело, словно туда забрался рой пчел.

Внезапно кто-то вцепился ему в руку. Парень вздрогнул, непроизвольно освобождаясь от хватки. Из темноты долетел знакомый голос.

— Мишка!

— Дядя Никита, — обрадовался Михей. — Как ты тут?

— Хреново, — посетовал мужчина. Слова давались ему с трудом. Может, его по лицу били?

— Айда к нам, — позвал парень.

— Не могу, — выдавил мужчина. — Ногу отбили и бок, суки. Шевелиться больно. Я тут посижу немного, отойду. Сам-то как?

— Терпимо, — ответил Михей. — По голове прикладом двинули, но до свадьбы заживет.

— Ты иди к Роме, — сказал дядя Никита. — Будет туго — позову.

— Хорошо, — кивнул парень, хотя мужчина вряд ли его видел. Стиснув шершавую ладонь односельчанина, Михей пополз обратно. Вздох облегчения вырвался из груди, когда он прислонился к стенке вагона возле Ромки.

— Башка трещит, — пожаловался Михей товарищу. Осторожно ощупал голову рукой — вроде бы не пробили. И то хорошо.

— Тебя, видать, знатно приложили, — расстроенно сказал Ромка. — Ну надо же. Откуда эти черти только взялись? Вот тебе и съездили поторговать.

Рядом снова завозились. Качнулась в сторону Михея неясная тень, и в полумраке мелькнуло изможденное лицо старика.

— Сынки, пустите, невмоготу, — просипел он. Двигался дед тяжело, на четвереньках. Сидящие рядом посторонились, и мужчина медленно, словно раненый боец, пополз к «очку». Справив нужду, он так же долго пробирался обратно, наступая на чьи-то ноги и руки. Тишина то и дело отзывалась ругательствами и ворчанием. Наконец дед пропихнулся на свое место и притулился возле друзей. Грудь его мерно вздымалась и опадала, дышал старик хрипло, будто неизлечимый астматик. Лучик света из щели пощекотал лицо мученика, и Мишка заметил, как из-под прикрытых век выскользнула одинокая слезинка. Она неспешно поползла вниз и спряталась в глубокой морщине.

— Дожить не дали спокойно, твари, — прошепелявил дед и закрыл глаза. Михей отвел взгляд. Вроде бы шевельнулась на дне души жалость, но чем он мог помочь? Парень прогнал грустные мысли и повернулся к Ромке.

— Сколько народу в вагоне?

— Человек двадцать, может, больше. Напихали нас сюда, как окуней в бидон. Даже не знаешь — чего от этих уродов ждать.

— Ничего хорошего, — прилетело из темноты. — Привезут сейчас в тюрягу, и будешь на эту сволоту спину гнуть, пока не сдохнешь. Коню понятно, что им рабочие руки нужны. Стали бы они нас просто так тащить невесть куда.

Михей и Ромка не нашли, что ответить незнакомцу. Уж больно услышанные слова походили на правду. Мишка вдруг припомнил рассказы бабки про то, как ее отца в войну утащили в плен немцы. И пахал прадед на неприятеля три года в лагерях, чуть не окочурился. Бабка потом, когда говорила про каторжного папку — слезами обливалась. Михей и не вникал в болтовню старухи, а сейчас отчетливо понял, чего им грозит. Ожили в памяти бабкины рассказы, и в душе поселилась тоска.

Знать бы, что их ждет…

* * *

Время в темноте ползло медленно, будто издыхающая гадюка. Наконец грохнуло за перегородкой, дверь распахнулась, и в проеме возникла коренастая фигура с автоматом наперевес. Мощный торс затянут в резиновый костюм химзащиты, лицо — словно маска без эмоций, щека перепахана свежим шрамом. Глаза-щелочки уставились на узников с нескрываемым презрением.

— Эй, быдло, натягивай «резину», если еще жить хотите, — пробасил вертухай. — Кто решил сдохнуть — может не париться.

Второй боец охраны швырнул внутрь вагона изодранный мешок. На пол высыпались кое-как свернутые ОЗК, мелькнул фильтр старого противогаза. Со всех сторон потянулись дрожащие руки, и люди принялись остервенело хватать «химзу». Здоровяк в дверях с презрительной усмешкой глядел на возню пленных. Михей выхватил из кучи два грязных свертка, нащупал фильтр «газика». Но тут его кто-то больно пихнул в плечо.

— Отдай, мое! — озлился незнакомец и вцепился в противогаз мертвой хваткой. Дернув изо всей силы, он вырвал резиновый намордник из рук Мишки. Парень пополз было вперед в надежде наказать дерзкого, но тот уже канул в темноту вагона. Михей принялся слепо шарить по полу, но его дернули за рукав.

— Мишань, держи, — Ромка протянул товарищу противогаз.

— Спасибо, братишка, — скупо улыбнулся Михей, отдавая другу свернутый ОЗК. Стали облачаться в «химзу», но в темноте получалось плохо. Парни просто сунули ноги в чулки, кое-как запахнулись в плащи. Мишка надел противогаз, втянул воздух через фильтры. Рядом глухо выругался Ромка.

— Дышать-то как тяжко, — пожаловался товарищ. Михею и самому не хватало воздуха, будто невидимые пальцы стиснули горло. Снять бы поганый намордник да забросить в «очко». Нет, нельзя. Михей помнил рассказы деревенских мужиков про «грязные» земли. Придется терпеть.

— Ай-ай-ай, — запричитал кто-то в темноте жалобным голосом. — Не досталось.

— Чего ноешь? — поинтересовался один из узников.

— Противогаза не хватило, — посетовал несчастный. — Как же так?

— А ты иди, у охраны попроси, — предложили из темноты надтреснутым голосом. — Глядишь, поделятся.

— Думаешь, можно? Боязно как-то.

— А ты не ссы, — подбодрили его, хихикнув. Обделенный пополз к выходу, шурша полами плаща. Добрался до двери, кулак забарабанил по доскам.

— Ребята, откройте.

— Тебе чего надо, ушлепок? — долетел снаружи злой голос.

— Мне противогаза не досталось, — причитал мужичок. Все слушали жалостные речи несчастного, но никто не проронил ни слова. Михей почувствовал, как на самом дне души шевельнулось сострадание. Что теперь будет с этим человеком? Сумеет ли он выжить, когда поезд доберется до зараженных земель? Но как они могут помочь ему — пожертвовать противогаз, чтобы потом самим издыхать от неведомой отравы? Рядом тихонько хмыкнул Ромка, но промолчал. Складывалось впечатление, будто все пленные в вагоне ожидали финала разыгравшейся на их глазах драмы.

— Вали к параше! — гаркнули из-за двери. — Не досталось — твои проблемы. У друга попроси, пусть поделится.

— Ну как же так, ребята, — снова запричитал мужичок. — Ну пожалуйста.

Щелкнул запор, и в нутро вагона брызнул свет. На пороге нарисовался тот самый здоровяк, что разбрасывал ОЗК и противогазы. Он сгреб несчастного за шиворот и выволок наружу. Дверь захлопнулась с грохотом, а спустя мгновение хрястнул одиночный. Охранники решили проблему куда более действенным способом.

Через секунду дверь распахнулась, и в проеме возник стрелок. Надеть противогаз он не успел, и Михей видел, как бешеная ярость перекосила лицо охранника.

— Ну, кому тут еще чего-то надо? — рявкнул вертухай, и ствол автомата глянул в темноту вагона.

«Просителей» больше не нашлось.

* * *

Вяло тянулись минуты, но ничего не менялось в мрачной темнице, куда судьба забросила двоих товарищей. Все так же стучали колеса, по-прежнему немилосердно воняло, да тихо бормотали невидимые узники. Михей устал пялиться в темноту, и глаз снова прильнул к «амбразуре». Парень глянул наружу и обомлел.

Как много воды! Настоящее море! Состав змеей полз по громадному сооружению, а далеко внизу плескались волны. Взгляд Михея притягивали кручи обрывистых берегов, стискивающих полноводную реку, и выгнутый коромыслом длинный остров вдали. А еще дальше местность карабкалась ввысь, вздымалась зелеными хребтами, смыкаясь с синевой весеннего неба. Солнце било откуда-то сзади, и водная гладь сверкала ожерельями самоцветов так, что слепило глаза. Слева тянулись нестройные ряды стальных башен, а ближе к берегу жались трехногие мачты, оплетенные паутиной рваных проводов. Щурясь, Михей пожирал глазами открывшиеся картины и не мог наглядеться.

Наверное, у него невольно вырвался возглас изумления. Пленные заерзали, подвинулся ближе к другу Ромка.

— Что там? — тихо спросили из мрака вагона. Михею не хватало слов и эмоций, чтобы описать увиденное.

— Вода! Много воды внизу. И горы кругом. Где мы?

— Братская ГЭС, похоже, — сказала темнота грустным голосом. — По БАМу нас везут. Эх, Братск, родной город! Вот ведь занесло. Не верил, что когда-нибудь сюда опять попаду.

— Там еще живут? — спросил Ромка незнакомца.

— Какое там, — буркнул собеседник. — Жахнули за городом атомной. Даже и не знаю — спасся ли кто. Ладно хоть, что по плотине не саданули, а то бы залило тут все напрочь. Надо же, город стоит, а людей нет. Братск… Не думал я, что свидимся с тобой. Братишка, пусти, дай хоть одним глазком гляну?

Михей подвинулся, уступая место возле «амбразуры». Мужчина подполз к стене и прильнул к щели между досок. Он долго таращился наружу, словно впитывал открывшиеся ему картины. Что чувствовал незнакомец, смотря на родной город, который двадцать лет назад покинула жизнь? О чем думал, скользя взглядом по выжженным землям? Когда человек оторвался от «бойницы», он тяжело дышал, будто ему не хватало воздуха.

— Лучше бы не смотрел, — выдавил он и пополз к себе.

— Была Братская ГЭС, а теперь тут — братская могила, — грустно пошутил кто-то из темноты. И вагон снова погрузился в гнетущую тишину.

* * *

К вечеру состав подобрался к неизвестному поселку. Михей успел чуточку вздремнуть и сейчас опять изучал в «амбразуру» окрестности. Под стук колес мимо проплывали невысокие горы, одетые лесом. Взгляд скользнул по развалинам маленького поселения, задержался на темной воде узкой речки. В долине залегли вечерние тени, из-под пола тянуло прохладой. Дохнул ветерок, и у Михея заслезились глаза. Он попытался проморгаться, но тут за стенкой грохнуло, и дверь отворилась. Мужик, сидевший у входа, не успел отодвинуться и, получив здоровенного пинка, откатился в темноту. Проем перегородила туша верзилы.

— Ужин! — гаркнул вертухай, и внутрь вагона полетела котомка с затертым бурдюком. Многорукая толпа ожила и завозилась, раздались недовольные возгласы. Кто-то изо всей силы рванул старую ткань, и на пол посыпались заплесневелые сухари. Михей с отвращением глядел, как люди рвут друг у друга черствые куски хлеба. В животе протяжно заурчало, и голод вдруг напомнил о себе. Кажется, последний раз они ели утром. Парень увидел, как сидящий рядом незнакомец из Братска задрал край противогаза, и зубы его жадно впились в черствый сухарь. Из-под резины потянулась тягучая слюна. Всего несколько дней в «тюрьме» — и пленные стали превращаться в животных. Михей вдруг осознал, что и сам ничем не лучше других. Еще немного — и он так же, как и остальные, будет драться за грязный кусок хлеба, словно голодный пес на помойке. Мишке стало противно.

Придвинулся Ромка, протянул Михею что-то.

— Жуй, — посоветовал друг. — Кто знает, может, вообще больше жрать не дадут.

Михей послушался товарища и сунул кусок хлеба под резину противогаза. Сухарь оказался каменным, и парень едва не сломал об него зубы. От черствого хлеба несло затхлостью — такой у себя дома Михей не бросил бы и скотине. Но сейчас выбора не оставалось. Парень быстро сгрыз сухарь, и во рту пересохло. Наконец и до них дошел бурдюк с водой. Внутри плескалась жижа с терпким болотным запахом. Михей подождал, пока попьет товарищ, а потом приложился иссохшимися губами к бурдюку. Грязная вода будто прибавила организму новых сил. Утолив голод и жажду, узники успокоились и притихли.

— А если бежать? — тихо предложил Михей, подвигаясь к товарищу.

— Да куда тут слиняешь? — раздосадованно буркнул Ромка. — Разве только в «очко» просочиться. Правда, широковат я для него, да и ты тоже не маленький.

Михей прижался к доскам, запрокинул голову. И правда — куда бежать, и главное — как? За стенкой — трое несговорчивых вертухаев. Эти цацкаться не будут. Приголубят прикладом или саданут очередью — вот и весь разговор. Он видел, что стало с тем мужичком, кому не досталось противогаза. Вся власть сейчас — у тех мордоворотов, и спорить с такими — себе дороже. Против автоматов не попрешь, чуть что — перестреляют, как собак.

Рядом еле слышно переговаривались пленники, кто-то сопел в углу. За стенками их тюрьмы медленно таял день. Иссяк лучик света, сочившийся через щель меж досками. Михей приник к холодной стенке, закрыл глаза. Придвинулся Ромка.

— Так теплее, — усмехнулся товарищ, обхватывая колени руками. — Заснуть бы как-нибудь.

Ближе к темноте въехали в город, лежащий в долине между гор. Михей цеплялся взглядом за обветшалые здания, рассматривал пустынные улицы. Черная лента реки змеей огибала кварталы. В сумерках поселение нагоняло тоску и пугало. Окнами пялились в сумрак давно брошенные дома, да ветер гонял мусор по мертвым улицам. Там, где хребты гор смыкались с темнеющим небом, зажигались первые звезды. Приперлась незваным гостем тоска — хоть волком вой. Дико захотелось домой — лежать на мягкой кровати и смотреть, как за окнами меркнет вечерний свет. Слушать, как потрескивают в печке поленья и возятся под полом мыши. Защемило сердце.

Похолодало. За стенкой вагона весело трещали дрова в буржуйке. Караульные, наверное, ужинали и что-то бодро обсуждали. Михей стиснул зубы, руками обняв колени. Глаза закрылись, но сон упрямо не шел. Парень принялся считать удары колес на стыках рельсов и так, незаметно для себя, провалился в дрему.

Во сне он видел мать. Она стояла на задворках и смотрела, как за березовой рощей гаснут последние всполохи дня. Женщина вглядывалась в одетую сумерками даль, и губы ее медленно двигались. О чем она думала? Четырнадцать селян, пропавших без вести, и среди них — ее сын. Михею казалось, что на щеках самого родного человека застыли слезы.

Спал он плохо. Тревожные сны мешались с видениями ушедшего дня, и Михей то и дело просыпался, стуча зубами от холода, вслушиваясь в звуки за стенкой. Рядом беспокойно сопел Ромка, возились и стонали во сне остальные пленники. А потом сон брал свое, и парень проваливался в темноту. Стучали колеса, считая километры, и поезд уносил их все дальше от дома.

* * *

Утро началось со стрельбы.

Не успел Михей толком проснуться и разлепить веки, как из-за перегородки долетели тревожные крики. А потом хрястнуло — раз, другой, и понеслось. Охранники секли кого-то автоматными очередями, из-за двери то и дело возбужденно кричали. Состав полз медленно, натужно, словно ему не хватало сил тянуть вереницу вагонов. Похоже, поезд шел в гору. С улицы истошно завопили, невидимой твари тут же ответила другая, третья подала голос сверху, с крыши вагона. Пленники жались друг к другу, и темнота наполнилась тревожными возгласами. Слаженно огрызнулись автоматы, и визг умирающей бестии резанул по ушам.

В смотровую щель Михея протиснулся длинный коготь, и парень от неожиданности отпрянул. Снова ударила очередь, — охранники умело отражали атаки врага. Поезд принялся набирать скорость, и крики неведомых зверюг затихли. А потом вагон погрузился в кромешную тьму.

— Туннель какой-то, — сказал Ромка. — А эти, похоже, отстали. Как они по ним палили-то! Видать, страшные твари.

— Да мне одного когтя хватило, — передернулся Михей.

Поезд катил по туннелю минут десять, а потом в щели снова брызнул утренний свет. Мишка осторожно прислонился к «амбразуре». Разглядел долину меж гор и высокие хребты, опоясанные облачной дымкой. Цепь каменных исполинов тянулась дальше, уходя к горизонту. Попросился посмотреть и Ромка. Горы притягивали взор, завораживали.

Вдруг всех взбудоражил испуганный возглас:

— Васька помер!

Михей повернул голову, взгляд устремился в дальний угол вагона, откуда прилетела печальная весть.

— Как умер? Что случилось? Ай-ай! — забормотала, запричитала темнота на разный лад голосами пленных.

— Да его ведь тогда еще здорово отходили, думали — не очухается. Все нутро ему отбили.

— Ну и ну. Похоронить бы по-человечески.

— Хорошо бы. Да кто даст?

— Да уж. У этих просить — себе дороже.

— Мужики, хватит вам, — донеслось из темноты. — Чего вы? Человек умер, давайте хоть помянем молча.

Стихли разговоры, и в вагоне воцарилась тишина. Когда «минута молчания» истекла, кто-то осторожно предложил спросить у охраны разрешения вынести покойника наружу. Мало кому хотелось ехать в одном вагоне с мертвецом, и многие одобрили идею. Михей, сидевший ближе всех ко входу, робко постучал в перегородку. Никакой реакции. Он попробовал снова, а потом еще. Никто не отозвался, и решили пока больше не испытывать судьбу.

Через час дверь распахнулась сама, в тихие вагонные разговоры вторгся суровый голос:

— Нате, хавайте! — мешок описал дугу и приземлился кому-то на макушку.

И снова — гнилые сухари и болотная вода, от которой разило тиной еще сильнее. Расхватав куски хлеба, люди принялись торопливо есть, начисто позабыв про покойника.

— Товарищ начальник, у нас тут это… самое, — осмелился и подал голос кто-то со стороны «очка».

— Чего тебе? — буркнул охранник, уже собравшись уходить. Михей вдруг вспомнил, что в дальнем углу вагона лежит мертвец. Встрепенулся — и ему стало стыдно и противно. За себя и всех них. За то, что в первую очередь бросились набивать животы, позабыв про человеческий долг.

— Покойник, — твердо сказал парень, глядя на вертухая. — Вынести бы.

— Чего? — повысил голос здоровяк, и взгляд уперся в Михея. — Вы его к нам хотите положить, что ли?

— Похоронить бы надо, — гнул свое Мишка.

— Больше ничего не хочешь? — нахмурился вертухай. — Мне что, из-за этого дохляка поезд останавливать? Хватайте вашего жмурика — и за борт. А ну, подорвались живее, пока я не передумал. Иначе вместе с ним до конечной поедете.

Спорить не стали. Раз Михей вызвался — ему и исполнять. Пробравшись к мертвецу, он глянул на сидящего рядом паренька.

— Бери за ноги!

Подхватив покойника, двинулись к выходу. Выволокли мертвое тело наружу под присмотром охранника, подтащили к «закладке» [Закладная доска на выходе из вагона-теплушки, чтобы человек не выпал при движении состава. // Военачальник — здесь и далее: воинский чин, аналогичный понятию «офицер». Соответственно, старшие и младшие военачальники — старший и младший офицерский состав. Так, Нэбвен из рода Меннту — один из старших военачальников (генералов), подчиняющихся лично Императору. Данная иерархия основывается на военной иерархии Древнего Египта времён Нового Царства: фараон — Главнокомандующий, Верховный Военачальник; Генералы, подчиняющиеся фараону, — старшие военачальники (делились по роду войск или по регионам); командиры полков (около 1000 воинов); командиры гарнизонов (размер варьировался в зависимости от размера гарнизона); командиры рот (250 воинов); командиры взводов (40–50 воинов); десятники (в Египте младшие командиры руководили отрядами не из десяти, а из семи воинов). Номархи (здесь — управители сепатов) могли иметь своих генералов в войске, принадлежащем определённому ному. Существовали также «функциональные» титулы, близкие по смыслу к офицерам снабжения и прочим. ]. Вертухай стволом отогнал Мишку с парнем и ногой спихнул покойника на пути. Делал он это механически, словно обращался с вещью или бревном. Но за несколько секунд Михей успел разглядеть в проеме бескрайнюю водную гладь. Поезд ехал по неизвестному поселку, а за домами простиралось море, опоясанное цепью гор. Кое-где на остроконечных вершинах каменных великанов белели снежные шапки. Парень застыл, сраженный увиденной картиной.

Удар прикладом в плечо отрезвил, и грубый голос над самым ухом вернул в реальность.

— Чего тащишься? Живо в свой гадюшник!

В «темнице» Михей резво скользнул к стене и припал к щели. Он еще никогда не видел так много воды. Необъятное море притягивало взор, синяя гладь тянулась вдаль, насколько хватало глаз, и у самого горизонта сливалась с пушистыми перьями облаков. Волшебный вид завораживал, и парень не смел оторваться, позабыв про все.

— Где едем? — спросили из темноты.

— Да черт его знает, — ответил Михей. — Море большущее и горы. Красота невероятная.

— Байкал ведь! По БАМу же везут.

И полезли, толкаясь, люди-тени к щели. И смотрели, смотрели. Вздыхали, восхищаясь, словно видели не озеро, а картину великого живописца. И Михей потом опять глазел на это чудо, и легче становилось на душе. Словно уползли в темные углы вагона дурные мысли, будто умылся он водой удивительного озера и вдохнул свежего воздуха полной грудью. И скупая радость хоть немного, да погрела душу, и где-то внутри шевельнулась надежда.

А поезд все ехал и ехал по берегу Байкала и вез их далеко-далеко…

* * *

День полз вяло, словно червяк, в темноте и вони, под монотонный стук колес. Михей иногда подвигался к «амбразуре», чтобы взглянуть на мир за стенами их темницы. Поезд катил в долине меж гор, и белоснежные шапки, нахлобученные на вершины каменных гигантов, искрились в лучах солнца. Казалось, что вереницам кряжей и хребтов не будет конца. Изредка попадались брошенные поселки с полусгнившими домиками, заросшими бурьяном, пустынные платформы и одинокие строения. Михей все думал — а живут ли в этом горном краю люди? Но пока за всю дорогу он не увидел ни единого человека «за бортом».

Парень понимал — если бы не щель в стене вагона, он бы точно свихнулся. Застолбив с Ромкой место в самом углу, они по очереди любовались пейзажами. Дикая глухомань и безлюдье, подпирающие небо горы и девственная тайга. Изумрудные озера в седловинах, мосты, что чудом не рухнули за двадцать лет, петляющие в долинах красавицы-реки, омывающие подножия гранитных и базальтовых великанов. Чудесный, дикий край. И оттого так тоскливо было смотреть на него из крохотного окошка «тюрьмы».

Говорили мало, а когда открывали рты — все разговоры сводились к дому и конечному пункту назначения. К полудню пробрался к парням дядя Никита. Его встретили радушно, и он устроился рядом, у стены. Мужчина все больше тосковал и сидел молча, закрыв глаза. К полудню разрешили снять противогазы, и люди немного оживились. Михей стянул проклятый намордник и принялся жадно глотать воздух, словно только что вынырнул с глубины. Дышал, будто загнанный зверь, Ромка, сопел дядя Никита. И даже затхлый воздух вагона казался чистым и желанным.

По пути прихватили еще пленных — парни слышали стрельбу и стоны. К ним в вагон впихнули троих «новеньких», и сразу же стало невероятно тесно. Одним из «новичков» оказалась женщина. Уткнувшись лицом в ладони, она рыдала в углу. Михей слушал рев несчастной, и в душе вновь заворочалась тоска.

К сумеркам погода испортилась. Ветер нагнал полчища туч, и небо гигантским прессом нависло над местностью, будто желало раздавить землю. По крыше забарабанили первые капли, в вагоне стало зябко и промозгло. Поезд то медленно и натужно взбирался на гору, то снова сползал вниз, в долину. Михей вдохнул стылый воздух, закашлялся. Сегодня вечером не дали даже гнилых сухарей. В животе урчало, но нечем было утолить проклятый голод.

Охранники у себя топили буржуйку. Сквозь стук колес Михей слышал, как весело потрескивают дрова. Представлял, что те ужинают, глотал тягучую слюну, пытаясь обуздать мысли о еде. Напрасно. Ему чудились бабкины пироги, наваристые мясные щи из печи и картошка, пышущая жаром. В ноздри лез запах призрачной еды, и парень злился на себя за эти думы, но ничего поделать не мог.

С темнотой дали ненавистную команду, и они снова нацепили «слоников». Михей опять шумно сопел, задыхаясь и проклиная все на свете. В эту ночь он спал без снов. Часто просыпался, стуча зубами от холода, желудок сводило, а в голову лезли совсем уж нехорошие мысли. Парень так отсидел себе ноги, что не мог встать. Одеревенелые конечности стали будто в два раза тяжелее, и даже повернуться получалось с трудом.

Ночью Ромка с Михеем снова жались друг к другу в тщетных попытках согреться. Хлестал по стенам теплушки дождь, и вроде бы где-то далеко, за горными хребтами басовито негодовал гром. Неровно дышал вагон, беспокойная тишина перемежалась стонами и сопением.

— Замерз как цуцик! — жаловался Ромка, стуча зубами. — Околеем тут на фиг!

— Ничего, братишка, потерпи! — подбадривал Михей товарища, хотя холод донимал и его. Казалось, будто ночью весь мир сжался до размеров их тесного вагончика. Когда-то мужики в деревне говорили, что живут они словно в тюрьме — вокруг зараженные радиацией земли и мертвые города. Захочешь — не сбежишь. Но теперь парень понимал, что на самом деле чувствуют узники.

Медленно тащился в неведомое поезд, ползла следом за ними угрюмая ночь. Лезла настырно в душу тоска, глодала нутро, будто оголодавшая дворняга — свиную кость. Михей не выдержал и стянул противогаз. Хоть на полминутки — вдохнуть полной грудью ночного воздуха. Залетела через смотровую щель одинокая капелька дождя, легла точно под глазом. Или это его слеза застыла на щеке?

Уже и не разберешь.

* * *

В обед следующего дня Ромка не поделил сухарь с одним наглым крепышом, обитавшим по соседству с товарищами, около двери. Михею с первого дня он пришелся не по душе — постоянно ворчал, несколько раз даже бросил в их адрес что-то обидное. Тогда обошлось словесной перепалкой, но неприятный осадок и злоба в душе остались. А в этот раз все случилось стремительно и непредсказуемо.

Друг зазевался, ушлый парень вырвал сухарь у него из рук, и хлеб мгновенно исчез в полах плаща ОЗК. От неожиданности Ромка вскрикнул, рванул вперед и повалился на кого-то в темноте. Полилась отборная брань, и товарища с размаху двинули кулаком в скулу. Тот ойкнул и откатился к стене. Но в сумраке вагона Михей все-таки сумел разглядеть черты лица дерзкого. Бросившись на обидчика, он саданул что есть мочи. Противник заревел, вцепился Мишке в волосы на затылке, задрав резину противогаза. Из глаз брызнули слезы, и сильные руки придавили парня лицом к полу. Он замычал, пытаясь вырваться.

— Коооозееел! — яростно зашипела темнота. Казалось, что человек совсем обезумел. В горле у него клокотало, вся злость словно обернулась недюжинной силой, и мужчина остервенело тыкал Михея противогазным фильтром в доски пола. Наконец парень извернулся, и руки вцепились в шею драчуна. Колено Михея натолкнулось на что-то мягкое, и противник отчаянно засипел.

— Хорош! — крикнул кто-то. — Разнимай их!

— Убью, тварь! — хрипело над ухом. И вдруг в вагоне стало светлее. Вертухай передернул затвор, видимо, желая угомонить дерущихся, но в этот момент Михея толкнули, и вместе с охранником он вывалился из душной «темницы» наружу.

Все произошло в мгновение ока. Вертухай впечатал ногу в грудь Михея, и тот отлетел к стенке. Верзила вырос над ним и ткнул стволом в лоб. Парень зажмурился, мысленно прощаясь с жизнью. Холод металла он почувствовал даже через резину. Время растянулось, даже колеса вагона стали стучать будто бы реже и тише.

— Отставить! — раздалось над ухом. — Колпак, выдохни. Этот финт крепкий, в хозяйстве сгодится. Пристрелить его всегда успеешь.

Холодный ствол нехотя отодвинулся. Смерть коснулась ледяными губами, но вдруг передумала, помиловала. Михей медленно открыл глаза, но тут же получил зуботычину, и властный голос приказал «метнуться в стойло». Распахнулась дверь, и вертухай ткнул парня в спину стволом. Миша плюхнулся на пол рядом с Ромкой. Он тяжело дышал, перед глазами все маячил вороненый ствол автомата и яростный взгляд охранника. Парень толком даже не успел осознать, что случилось. Рядом смерть прошла, разминулся всего в паре шагов с костлявой.

— Хватит собачиться! — бросил кто-то из темноты. — Жить хотите или нет? И правда — как зверье. Скоро глотки друг другу грызть начнем.

— Не лезь лучше, — шепнул кто-то сбоку Михею. — Целее будешь. С голыми пятками против автомата не попрешь.

Тот в ответ только невнятно угукнул. Перекипела злоба, и Михей принялся постепенно остывать. Дыхание выровнялось, глаза стали привыкать к темноте.

— Спасибо, братишка, — Ромка стиснул ладонь друга. — Ты только не лезь больше на рожон. Не хочу, чтобы эти твари тебя в расход пустили.

— Не пустят, — усмехнулся Михей. — Погоди, еще отомстим этим гадам.

— Отомстим! — подтвердил Ромка и крепче сжал его руку.

* * *

Проковылял, словно дряхлый старик, еще один день. Колыхающаяся людская масса выдохнула, успокоилась. К вечеру снова посвежело, и узники готовились к долгой и холодной ночи. Смолкли проклятия, иссякли стоны и вздохи.

В желудке урчало, и Михей опять грезил щами и пирогами. Зря надеялись на ужин — видимо, сегодня вечером опять никто не собирался их кормить. Осталось тешить себя надеждами на завтрашний скудный «обед».

Михей старался больше дремать — да и чем можно было занять себя в вонючем, тесном вагоне? Но как только он закрывал глаза, в голову настырно лезли мысли о родной деревне. Они бередили душу, не давали покоя. Как ни повернись — все равно неудобно. Это не дома, на мягкой кровати. Поспит ли он когда-нибудь еще в своей постели?

Поезд натужно пер в гору. Фырчал локомотив, скрипели стальные сцепки, и Михею казалось, что это жуткое путешествие никогда не кончится. Вечно будут стучать колеса, а они — медленно гнить, пока смерть не возьмет свое.

Ночь черной птицей упала на землю, принесла промозглый холод. И парень понял, как он дико измотался. Усталость наконец взяла свое, и он провалился в сон, точно в глубокий колодец. И не мог из него выбраться до самого утра.

* * *

На исходе четвертого дня поезд все чаще стал сбавлять ход. Похоже, они прибывали в пункт назначения. За стенами вагона проплывали сопки, покрытые тайгой. Один раз, изучая в «глазок» окрестности, парень увидел большое озеро да какие-то полустанки — заброшенные, поросшие мелятником [Мелятник — мелколесье.] и бурьяном. Он чувствовал — скоро их путешествие завершится.

Еще с самого утра в вагон ввалился караульный и велел снимать «резину». Ближайший к выходу мужик забубнил было что-то про радиацию, но тут же получил пинка в грудь и первым принялся стягивать ОЗК. Примеру последовали и остальные. Михей снял осточертевший противогаз, подавляя желание швырнуть маску в наглое лицо вертухая. Намордники покидали все в мешок, и охранник утащил его.

Все путешествие Миша с Ромкой гадали, куда же закинет их судьба. Ведь за это время проклятый поезд мог увезти их на самый край необъятной родины. Что ожидает их на новом месте — рабство или другая жизнь? Хотя в последнем Михей здорово сомневался. Да и чего хорошего можно ждать от людей-зверей с автоматами?

Поезд еле тащился, будто истратил все силы за четыре дня пути и теперь полз на последнем дыхании. Мишке казалось, что сердце стало колотиться чаще. Напряглись и остальные — стихли разговоры, словно люди молча готовились к чему-то. Наконец локомотив дал долгий гудок, завизжал металл, заскрипели железные сцепки. Состав дрогнул и замер, по вагонам прошла дрожь. Оживились за стенкой караульные.

— Кажись, приехали, — пробубнил кто-то в темноте.

— Куда нас привезли?

— Знать бы.

— Эх, была не была. Все равно пропадать!

За стенкой возились и шушукались, охранники обсуждали что-то. Наконец дверь распахнулась, и здоровяк грубо крикнул:

— Слушай мою команду, падаль! Выпрыгиваем из вагона по одному, строимся вдоль путей! Кто попробует сбежать — пристрелю, как собаку!

Молчание — знак согласия. Вертухай встал у входа, криками подгоняя ораву пленников. Узники начали торопливо подниматься, потянулись к выходу. Под прицелами трех автоматов Михей пролез к проему, поднырнул под закладной доской и спрыгнул на насыпь. Следом выскочил Ромка, заморгал, будто слепой котенок. Тяжело спустился дядя Никита, — казалось, что ноги его совсем не держат. За троицей посыпались из вагона остальные пленные — оборванные и замученные, они жмурились и жались к путям.

Над головами — исполосованное слоистыми облаками, будто шероховатое, небо. Неродное, неласковое. Какие-то приземистые строения за «железкой» — выстроились в ряд вдоль высокой ограды, словно вросли в землю по самые окна. Рыжим лоскутом пламени вспыхнуло вечернее солнце на стекле одной из домушек, и стало совсем уж тоскливо. Впереди — забор из бетонных плит с «колючкой» по самому верху, справа — строения какого-то завода, полосатая труба, воткнутая в вечернее небо, причудливые сооружения вдали. А за далеким лесом догорает весенний закат — тревожный, неспокойный. И такой чужой.

Шеренга растянулась на сто с лишним метров. Михей жмурился и пытался разглядеть своих, деревенских, но так никого и не сумел увидеть. Неподалеку стоял, пошатываясь, дядя Никита. Выглядел он плохо — глаза слезились, руки дрожали. Ромка встал рядом, постарался поддержать мужчину. Вдоль насыпи бродили крепкие вояки с автоматами наперевес. Мимо шеренги прошелся мордастый здоровяк, пересчитывая людей, внимательно разглядывая каждого. Мишка про себя назвал его «свинорылом» — уж слишком противной оказалась харя у вертухая. Сосчитав и изучив пленных, мордастый крикнул:

— Загоняй стадо в перевалочную! Тихонов, рассортируешь этих — и по баракам. Мне еще в лесную бригаду отбери самых крепких.

— В шеренгу по трое вдоль путей — СТРОЙСЬ! — прозвучала новая команда. Измученные узники кое-как слепились в неровную шеренгу. Подгоняемая криками и пинками, нестройная колонна пленных потекла вперед, к высоченным стальным воротам с узорами ржавчины. Через минуту они шагнули на территорию зоны. Михей осторожно вертел головой, разглядывая новое обиталище. Тут и там виднелись приземистые бараки, старые и унылые. Парень насчитал с десяток дозорных вышек, на смотровых площадках торчали часовые с оружием. Территорию зоны опоясывал забор из бетонных плит, тесно подогнанных одна к другой. Поверх ограды — щетинистая «колючка» в три ряда — не перелезть, не удрать. Лязгали где-то колодезные цепи, звонко ржала лошадь, долетали громкие команды надзирателей. А еще Михей видел людей — оборванных, грязных и жалких. Ручейки зэков с котелками в руках стекались от бараков в общую реку, и та устремлялась к центральной площади — похоже, подошло время ужина. Дохнул легкий ветерок, и вместе с вечерней прохладой и дымом печей повеяло грустью и безнадегой.

«Перевалочную» парень приметил сразу. Кособокий барак с прохудившейся крышей, без единого окна. Потемневшая гнилая дверь болталась на одной ржавой петле. Подстегиваемая командами, колонна пленников доковыляла до входа в строение.

— Внутрь и по нарам! — рявкнули сзади. Теснясь и толкаясь, нестройная толпа стала просачиваться в «перевалочную». Михей больно ударился головой о низкий косяк и нырнул в сырой полумрак барака вслед за Ромкой. За ними проковылял дядя Никита.

Одна дохлая лампочка еле выжимала скудный свет, и повсюду лежали густые тени. Мишка словно вернулся в темный вагон. Смрад, теснота и мрачное ощущение безнадеги. Сырой земляной пол, вдоль стен — узкие дощатые нары в два яруса. Во многих местах доски уже прогнили и потрескались.

— Ну все, ребятушки. Теперь это ваш дом родимый, тут и помрете, — ляпнул кто-то из угла барака. У нар в сумраке маячила неясная тень.

— Да не собирались пока вроде, — мрачно отозвался Михей.

— Да тут никто не собирается, — говоривший оказался тщедушным мужичком с бельмом на одном глазу, руками-плетьми и кривым ртом, он непрерывно дергал головой. — А приходится. Отсюда еще никто не убегал.

— Куда мы вообще попали? — спросил мужика Ромка. Тот криво усмехнулся и присел на гнилые доски нар.

— Тюрьма тут, — выплюнул «бельмоглазый». — Сейчас вас рассортируют, а завтра уже на работы погонят.

В барак набилось народу — не продохнуть. И ни единого окна — лишь рваная дырка в потолке, в которую заглядывало сизое вечернее небо. Прихромал дядя Никита — замученный до полусмерти, со вселенской грустью в глазах. Его мотнуло, и мужчина вцепился в плечо Михею.

— Ребята, куда нас притащили? — еле выдавил дядя Никита. Казалось, он сейчас рухнет на пол. Миша поддержал его, помог сесть на нары.

— Не знаю, — покачал головой парень. Ему вдруг стало жалко земляка. Дядя Никита выглядел плохо — темные мешки под глазами, дрожащие руки. Будто все силы из него выжали, ни капельки не оставили.

— Спроси у них, — тихо попросил односельчанин. Михей молча кивнул и шагнул к «бельмоглазому».

— Отец, где мы? — осведомился парень у оборванца. Дергая головой, тот тяжело произнес:

— В аду, ребят.

— Какой город? — надавил на последнее слово Михей. Бельмоглазый посмотрел на парня и грустно выдохнул:

— Комсомольск-на-Амуре.

Мишка обернулся и увидел, как руки дяди Никиты безвольно опустились. Мужчина прижался головой к дощатой стене и заплакал.

Глава 2

Погребенные заживо

Полчаса в сырой темнице «перевалочной» показались Михею вечностью. «Комсомольск-на-Амуре» — парень мусолил на губах незнакомое название. Из слов отчаявшегося дяди Никиты Михей уяснил — судьба закинула их в такую задницу, что теперь пиши пропало. Поник и Ромка — присел на гнилые нары, ссутулился.

— НА ВЫХОД! — рявкнули с улицы, и барак оживился. Узники затолкались, людское месиво поперло к двери. Скрипнули гнилые петли, и легкий ветерок овеял высохшие, измученные лица пленных.

— В одну линию — СТРОЙСЬ!

Голос противный, трескучий, будто скрип гнилого дерева. Люди зашевелились, принялись строиться. С краев неровной шеренги замаячила охрана с автоматами наперевес. Все как на подбор — мордастые, крепкие, лица словно вытесаны из бездушного камня. Нарисовался новый командир — долговязый усач в пятнистом армейском бушлате. Взор его небрежно скользнул по строю пленных.

— Свежая кровь! — довольно ухмыльнулся усатый. — Веденей, молодых — сразу в лес. Им там народу не хватает. Баб и стариков — на огороды. Еще десяток — мне на склады и перегонку. Занимайся!

Вдоль шеренги прошелся вертухай, которого Михей прозвал Свинорылом, ткнул пальцем в нескольких. Друзья попали в число «меченых». Новобранцам в лесную бригаду приказали сделать два шага вперед, и Михей насчитал девять человек вместе с ними. Стегая командами, Свинорыл принялся сортировать остальных. Скрипя и покачиваясь на ухабах, подкатила повозка, запряженная крепким жеребчиком. Косматый бородач осадил лошадь и стал развязывать холщовый мешок.

— РАЗБИРАЙ ПОСУДУ!

Извозчик принялся швырять мятые армейские котелки под ноги заключенным. Михею достался с оторванной ручкой и дыркой в боку. Парень глянул внутрь — присохшая грязь по краям да сажа. Его передернуло.

— Товарищ начальник, — надменно возвысил голос Михей. Он пытался сдерживать себя, но злоба просачивалась вместе со словами. — Котелок дырявый.

Вертухай обернулся и впервые за сегодняшний день щербато ухмыльнулся:

— А ну-ка, дай посмотрю.

Свинорыл взял котелок, покрутил перед глазами. И вдруг наотмашь врезал им по лицу парня. Кусок отломанной ручки оцарапал щеку, и посудина плюхнулась у ног Мишки. Он нагнулся за упавшим добром, но тяжелый удар повалил его наземь.

— Тебе руки для чего? — прогремело над ним. — В дерьме только ковыряться? Заткнешь пальцем, когда жрать будешь.

Михей торопливо поднялся, закрывая ладонью пылающую щеку. Его трясло от ярости, но он старался не давать воли эмоциям. Парень вспомнил обделенного противогазом из вагона и попытался успокоиться, унять дрожь в руках. Вертухай небрежно оглядел шеренгу и отступил на несколько шагов.

— Кому еще чего-то не нравится? — рыкнул охранник. — У кого еще котелок дырявый? Или кто-то хочет дыру в брюхе? Вопросы есть?

Тишина.

Михею и Ромке вместе с остальными новобранцами-лесорубами приказали отойти в сторону. Охрана снова принялась сортировать рабов, и вскоре перед бараком выстроилось несколько групп заключенных. Дядю Никиту отправили на «огороды». С лагерной площади вдруг долетел протяжный звон. Вертухаи оживились.

— СТРОЙСЯ НА УЖИН! — раздалась новая команда.

Узники кое-как выстроились в колонну, и та двинулась к плацу в центре зоны. Очередь за вечерней баландой тянулась через всю площадь и загибалась за угол крайнего барака. Михей зыркал на заключенных: здесь толпились и мужчины с женщинами, и немощные старики, и даже подростки. Крепкие и рослые, видимо, недавно попавшие сюда, и живые мертвецы в лохмотьях, еле ковыляющие. Толкаясь, очередь неторопливо ползла к раздаче.

Кухня — небольшой чистенький барак на краю площади — глазела крохотными окнами-бойницами. У громадного чана ловко орудовал черпаком рябой повар, плеская в подставленные котелки зэков жалкое подобие похлебки. Тут же неподалеку виднелись выгребные ямы, и в ноздри Мишке поползли зловонные миазмы. Перло невыносимой тухлятиной, но узники, казалось, совсем не замечали тяжелого смрада. Получив черпак серой жижи, они не уходили далеко, а проглатывали ужин прямо тут, у помоста. Пили жадно, через край котелка, обжигаясь горячей баландой. Куски ломкого отрубного хлеба зэки прятали за пазуху — видимо, чтобы съесть потом, в бараке.

Наконец подошла их очередь. В дырявый котелок Михея повар небрежно плеснул мутной жижи с редкими ошметками картошки и капусты. Из дырки сразу потекло. Парень заткнул пальцем отверстие, обжегся, и похлебка просочилась ему на штаны. Сбоку его небрежно пихнули, и Михей встретился глазами с недовольным зэком.

— Очередь не задерживай, тут все жрать хотят!

Наградив парня гневным взглядом, сосед занял его место возле чана. Желудок заурчал, почувствовав горячее. После четырех дней гнилых сухарей и болотной воды Михей жадно набросился на похлебку, обжигая руки и губы. На вкус баланда оказалась мерзкой, но выбирать не приходилось. Приговорив еду, парень оторвался от котелка, чтобы перевести дух. Рядом Ромка, скривив лицо, тоскливо хлебал свой ужин.

— Чего морщишься? Жри, пока не отняли, — просипел сосед, плешивый мужик со шрамом в пол-лица. — А то потом падать будешь с голодухи. И рожу не вороти — тут от брезгливости быстро отвыкают.

Кусок пайкового хлеба Михей сунул во внутренний карман. Поевшие «новобранцы» выстраивались неподалеку в колонну по трое под команды надзирателей. Друзья втиснулись в шеренгу, а сзади уже напирали остальные.

— Ну и жранина, — горестно посетовал Ромка. — У меня Бобик лучше ел.

Мишка хотел что-то ответить другу, но увидел, как недобро зыркнул на них вертухай, и промолчал. Вечерело. По накату темнеющего неба скользили лоскуты облаков, скатываясь к забору у дальнего конца зоны. Наконец к хвосту колонны прилепились последние из отужинавших, и конвоиры погнали их к баракам.

— Хорошо хоть, что нас вместе в лес кинули, — осторожно толкнул Михея Ромка. — Удрать бы оттуда.

— Увидим, — кивнул тот, скользя взглядом по зоне. — Охрана тут — будь здоров. Еще надумаешься, как слинять.

Он осмотрел бетонный забор с колючкой, часовых на вышках. Только рыпнись — вмиг пристрелят. Да и как бежать? Увезли их на край света, черт знает куда. Если даже и вырвешься за ограду — что потом? Нахлынула тоска, а вместе с ней — и злоба.

Вскоре их колонну раздробили на несколько групп, и лесорубов с каменщиками погнали в дальний угол зоны. Новый дом Михей углядел издалека — большой бревенчатый барак с покатой крышей, без единого окна. У крыльца сидела тройка зэков, наблюдая за ними.

— Эй, бригадир, — крикнул вертухай. — Принимай пополнение. Чтоб завтра в строю были и тупых вопросов не задавали. Усек?

Один из мужчин — плечистый амбал — хмуро кивнул в ответ, изучая новобранцев. Мишка стойко выдержал каменный взгляд. Бригадир был бы, наверное, вдвое здоровее, если бы в тюрьме кормили получше. Квадратное лицо, поросшее жесткой щетиной, выпирающие скулы, дуги кустистых бровей. Рот перекошен на одну сторону, точно свезли его метким ударом. Глаза смотрят недобро, будто просвечивают насквозь. Неприятное лицо, отталкивающее.

— Так, зелень, — прогремел басовитый голос. — Теперь я у вас вместо мамки. Звать меня Вячеславом, будете в моей бригаде в лесу работать. Завтра на месте обучитесь. Говорю сразу — бежать бесполезно, охрана махом пристрелит. Кто драпать пробовал — за оградой в яме гниют. Тут все просто — кто хорошо работает, тот жрет. Халтурщики в лесу дохнут через месяц. Кто не верил — уже скопытился. Глупых вопросов не задавать. Усекли?

Новобранцы молча кивнули. Михей глянул на кулачищи новоявленной «мамки» — огроменные, точно кувалды. Такой одним ударом быка свалит.

— Молодняк, за мной, в казарму, — махнул рукой Вячеслав. — Теперь тут будете жить, пока не сдохнете. Одежда у вас сносная, на первое время сойдет.

Друзья шагнули вслед за бригадиром в сумрачное нутро барака. Дохнуло в лицо затхлостью и кислятиной. Мишка точно забрался в утробу гниющего заживо монстра и теперь разглядывал его изнутри. Длинная кишка коридора со столбами-стойками, подпирающими потолочные балки. Бревенчатые стены, проконопаченные волглым мхом. В углах — космы паутины, темные пятна от сырости. С потолка глядят щелями подгнившие доски, вымоченные дождями и подточенные короедом. Две больших печи по концам барака, за тонкой заслонкой ворочается пламя, потрескивают полешки. Вдоль стен тесными рядами — двухъярусные нары. Тут и там на них вповалку — люди: вымотанные непосильной работой, выжатые, без капли радости в глазах.

— Да-а-а-а-а, — только и смог выдавить парень. Ромка тяжело выдохнул, потупил взгляд. Говорить не хотелось.

Над печкой на веревке сушились рваные портянки и ватники. Рядом на лавке пристроился горбатый дед с плешью в полголовы. Лицо изрыто морщинами, один глаз словно выцарапан. Завидев новобранцев, одноглазый грустно улыбнулся.

— Молодежь пожаловала! — поцедил он. Люди на нарах завозились — узники разлепляли веки, чтобы посмотреть на «пополнение».

— Ну, вот и дома, — буркнул бригадир и ткнул пальцем в угол. — Обустраивайтесь. Это Рафик, наш дневальный.

Старик сдержанно кивнул и взгромоздил на печку котелок с водой. Где-то еще лились неспешные разговоры, но многие лежали, уткнувшись в стену, укутанные обрывками тряпья. Вспыхнувший интерес к новеньким быстро угас. Михей тяжело опустился на дощатые нары, Ромка присел рядом. Пришлось пригнуть голову, чтобы не стукнуться о доски верхнего настила. С одной стороны, закутанный вытертой фуфайкой, дремал неопознанный сосед. Рядом Мишка увидел парня, что ловко колдовал над кусочком пемзы, орудуя маленьким камешком. Глянул — что-то вроде цветка получается. Или показалось?

— Это чтобы не свихнуться? — криво улыбнулся он, глядя на творение соседа. Парень поднял взгляд.

— Типа того, — слабо усмехнулся он. — Красота спасет мир.

— Но сбежать отсюда она тебе не поможет, — съязвил Михей.

— Это точно, — согласился парень. — Но хотя бы не озверею.

Миша внимательно изучал соседа. Худющий, как соломина. Сплюснутый овал лица, жиденькая рыжая бородка да тощая полоска усов. На голове — мешанина грязных волос. На вид — одного возраста с ними. Взгляд — простой, добрый, с грустинкой.

— Ну как, сложно тут не озвереть, когда жрешь дерьмо и пашешь от заката до рассвета? — спросил Михей, продолжая следить за руками соседа. — Давно здесь?

Рыжебородый оценивающе оглядел новых знакомых и бросил встречный вопрос:

— Новенький?

Мишка небрежно склонил голову.

— Угу.

— Пока вроде не озверел, — усмехнулся парень и протянул мозолистую ладонь. — Меня Лехой звать. Народ еще Эстетом кличет. Третий год тут. Обжился и свыкся, похоже, что здесь и сдохну. Хотя пытаюсь верить в лучшее.

— Миха, — протянул руку Михей, сдавил тощую ладонь соседа. — Это Ромыч, дружище мой. А чего такое мудреное прозвище?

— Ценитель прекрасного, мать его. Книжки любил читать, пока сюда не загремел, рисовал. Отрисовался, похоже.

— А я с книгами не сдружился, — сказал Мишка. — Не сложилось как-то у нас. Были в деревне книжки, и я, когда мелкий был, утащил одну в сортир. Жопу хотел вытереть. Эх, и всыпал мне папка тогда. Я их еще больше невзлюбил.

— Это ты зря, — пожурил Эстет. — Их ведь больше не печатают. Грех жопу книгами подтирать. Их читать надо.

— Ну, так шкет глупый был, чего с меня взять? А ты где тут спину гнешь? — осведомился парень.

— Каменщик, — отозвался тот. — Строим дома нашим добрым господам.

— А в лесу не работал?

— Какой мне лес? — развел руками Эстет. — Я там окочурюсь через месяц. Ты посмотри на меня.

Михей окинул взглядом Леху. Дрищ дрищом. Худосочный, болезный. И в чем только душа держится?

— А бунтовать не пробовали? — тихонько осведомился Ромка. Эстет вдруг посерьезнел и подвинулся ближе к друзьям.

— Тсссс! — шепнул он. — Наседки кругом. Сейчас какой-нибудь Большой Ух нас услышит, а завтра будете в карцере гнить. Пробовали, конечно. Правда, еще до меня.

— И чего?

— И ничего, — развел руками Леха. — Человек тридцать положили, еще столько же в карцере сгноили. Для устрашения. Больше никто не бунтует. Отбунтовались.

— Смирились, значит, — поморщился Михей.

— Смирили, — метко поправил Эстет. — И не ерничай. Самых смелых и говорливых тут на первой неделе за оградой закапывают.

— Спасибо, что предупредил, Леха, — кивнул Ромка. — А как этот, бригадир ваш? Суровый дядька?

— Батя? — уточнил Эстет. — Нее, Слава — мужик нормальный. Он такой же зэк, как и мы, разве что должностью повыше. Это на вид он суровый, а так — свой в доску. Будешь слушаться — поможет, нет — огребешь. Тут все просто. И это… Не злите его без причины — он того… контуженный немного.

Рафик приволок в мятом ведре воды и стал протирать полы. Загремели у входа сапоги — обитатели барака возвращались с ужина. Вымотанные работой узники со вздохами лезли на нары.

— Мишань, давай обживаться, — предложил Ромка. — Кажись, мы в этой берлоге надолго застряли.

— Похоже, — сморщился тот и полез наверх. Из угла прилетел удивленный возглас, и полилось недовольное бормотание дневального. Михей увидел, как лицо старика перекосила злоба. Рассерженный дед поковылял к бригадиру, роняя ругательства. Рафик тихо что-то шепнул Бате на ухо, и глаза того вмиг налились яростью.

— Где эти твари? — взревел Вячеслав на всю казарму так, что Эстет вздрогнул от неожиданности.

— Недавно тут были, — отозвался дневальный. — Видел я — терлись около моих нар. Кому еще?

— Шкерятся, дряньки! — крикнул бригадир. — А ну, выходи, залупанцы!

— Чего случилось? — поинтересовался Мишка у Лехи. Тот сдержанно улыбнулся.

— Да мелкие опять пакостят. Похоже, стырили у Рафика пайку. Ничего, сейчас Батя разберется.

Парень видел налившееся кровью лицо Бати, заметил, как тот сжал пудовые кулачищи. Воришек бригадир нашел возле подсобки. Троица пацанов лет пятнадцати заныкалась в дальнем углу, у печки. Самому резвому, что попытался удрать, Вячеслав влепил со всего маху оплеуху, и тот повалился на пол. Остальные двое дернулись было, но Батя цыкнул так, что пацанье мигом примолкло.

— Сожрал дедову пайку? — зарычал он, глядя на поверженного.

— Да, — проблеял паренек и тут же словил еще оплеуху. Из кармана его вывалился сухарь. Батя увидел хлеб и шумно засопел.

— ВСЕ В БУНКЕР-НАКОПИТЕЛЬ! — гаркнул он, указывая рукой на открытую дверь подсобки. Казалось, этому голосу нельзя не повиноваться. Глаза бригадира будто метали молнии, слова били хлеще тяжелых кулаков. Озираясь, пацаны вдоль нар потянулись в пристройку.

— СНИМАЙ ШТАНЫ, СВОЛОТА!

Испуганные пареньки дрожащими руками принялись стягивать штаны, поглядывая на свирепого Батю. Мелькнули худущие голые бедра. Тут же стояли черенки для метел. Бригадир выхватил короткий, примерился.

— А ну, в позу горного барана — СТАНОВИСЬ!

Посыпались удары. Из подсобки, воя от боли, вылетали воришки, потирая исполосованные зады и на ходу натягивая штаны. Лица их были перекошены страданием и испугом.

— Эй, губастый, чего жопой трясешь? — рыкнул Батя. — А ну, штаны надевай — и живо на шконки упали!

— Ну вот, справедливость победила, — весело улыбнулся Эстет. — Батя немного остынет, и они опять тырить начнут. Горбатого могила исправит. Все, парни, отбой. Сейчас свет гасить будут. Выспаться надо, первый день — всегда самый тяжелый.

— Спать так спать! — выдохнул Ромка и упал на нары. Михей устроился поудобнее на верхнем ярусе, прикрылся бушлатом. Вдруг парень вспомнил про заначку и полез за пазуху. Пайковый хлеб оказался черствым, но Михей сгрыз его одним махом.

— Вот и день прошел, — страдальчески донеслось из темноты.

— Ну и на хрен он пошел, — зло отозвался некто невидимый из угла. «И так вся жизнь пройдет», — вдруг мелькнуло в голове у парня, и на душе стало скверно.

— Спокойной ночи, братишка, — Ромка протянул снизу руку. Михей крепко стиснул его ладонь, точно пытаясь передать товарищу толику зыбкой уверенности. Свет погасили, и темнота надвинулась, загустела. Смолкали вздохи и проклятия, и каторжные думали только об одном — о долгожданном отдыхе. Мишка закрыл глаза, но вопреки неимоверной усталости сон не шел.

Парень еще помнил телевидение — и сейчас ему казалось, что он просматривает старый фильм. Сознание расстелило перед ним полотно воспоминаний с вышитыми на нем яркими бусинами памятных событий. Навалились картины из прошлого, и Михей вдруг окунулся в далекое детство. Увидел изумрудно-голубую воду Бирюсы, где он пацаненком таскал у Горелого дуба полосатых окуней. Вспомнил, как с мальчишками в теплой весенней ночи травили байки у костра, а искры летели в чернь бездонного неба. И как он обстреливал земляными комьями уток на озере, а дед Иван отчаянно ругался, что пацанье «полохает скотину», гонял мальчишек березовым дрыном и жутко матерился. И много чего еще лезло наружу из глубин памяти — доброго и светлого.

Глаза заслезились, будто в них бросили песка. Или это все же тоска искала выход, рвалась из груди на волю? Михей весь день пытался разглядеть в толпе заключенных своих, деревенских, но так никого и не увидел. Видимо, сгрузили их на подъездах к городу. Где они сейчас — на самом краю света? Не видать им теперь никогда дома. Тысячи километров до него, мертвые земли и города. Будто тьма легла между ними и родным краем, и в ней — ни проблеска света, ни искорки надежды.

* * *

Не успело еще утро заглянуть в барак, а новый день тюремной жизни уже начался. Грохнула входная дверь, застучали тяжелые берцы охранников, потянуло холодом. Начиналась побудка.

— ПАААДЪЕЕЕМ! — мерзкий голос рвал сон в клочья. Со всех сторон зашевелились и забормотали. Вспыхнул тусклый свет, и Михей захлопал отяжелевшими веками.

— Подъем, твари! — раздалось над ухом, и кто-то так сильно дернул парня за ногу, что он едва не слетел с нар. Перед глазами мелькнуло злобное лицо разводчика, и вот уже вертухай отправился дальше — выдирать из сна других.

— ПААДЪЕЕЕМ, ЧЕРТИ! Сдохните — выспитесь!

— Сдирай свою жопу с нар, чучело!

— На работу, падаль!

Приковылял Рафик. Старик вел себя куда вежливее разводчика — обходил нары, осторожно трогая каждого за плечо. Словно священник, провожающий приговоренных на казнь, он подходил к спящим, заглядывая в глаза.

— На работу, мужики, — с горечью и состраданием говорил дневальный. — Пора вставать.

С нар сползали измученные коротким сном заключенные. Опустели веревки над печью — зэки натягивали непросохшие ватники, пеленали ступни в грязные портянки. Выстроилась очередь к параше. Справившие нужду смачивали лицо ледяной водой из ведра и ковыляли к выходу.

На улице только-только развиднелось. Сумерки дышали прохладой, на лужицах хрустел ломкий ледок. Изо рта вылетали облачка пара. Зубы Михея отстукивали бодрый ритм, рядом дрожал Ромка. Подходило время завтрака, и со всех сторон тянулись к раздаче зэки — жалкие, оборванные, еле переступая отяжелевшими от короткого сна ногами. У Михея создалось впечатление, что ночной отдых еще больше измотал несчастных.

Баланда оказалась холодной и жидкой. Парень проглотил ее в несколько глотков тут же, у помоста, поморщился. После трапезы Батя сделал перекличку и повел две бригады лесорубов к «проходной». Зэки парами топали по торной дороге. Михей с Ромкой пристроились почти в самом конце.

— Третья и четвертая лесная — СТРОЙСЬ!

Вячеслав отрапортовал караульному и ушел в голову колонны. Михей повернулся, осматривая зону. Бригады расползались на работы, откуда-то еще долетали команды старших и охранников, звенели колодезные цепи. Из трубы кухонного барака тянулся пушистый хвост дыма. Парень глянул на обметанные инеем заграждения из колючей проволоки и погрустнел.

— ОТЧАЛИВАЙ! — долетела сзади команда, и колонна натужно сдвинулась с места. Морозило. В рассветном небе таяли звезды. Рваные тучи уползали вдаль. Михей огляделся — позади них высилась будто обломанная громадными руками труба и какие-то пузатые строения. А дальше местность горбилась невысокими горами, и за ними уже алел горизонт. Сомкнулись за спинами лесорубов створки ворот — начинался трудовой день.

Батя предупредил с вечера, что до места работы — около семи километров. Дорога, стиснутая молодой порослью, серой лентой ползла вдаль. Шагали споро, без остановок. Через час с лишним свернули с асфальта на грунтовку и вскоре достигли обширной делянки, врубавшейся массивным клином в лес. Тут и там торчали пеньки и громоздились горы сучьев.

Михей глянул вверх. Ветер, точно метлой, вымел рваные клочья облаков. Синева весеннего неба радовала глаз и заставляла тосковать. Лес стоял завороженный, притихший.

— По участкам — РАЗОЙДИСЬ!

Бригадир раскидал короткие указания и повел свою пятерку к ближнему краю вырубки. Охрана следовала по пятам. Зэки рассыпались по делянке — каждая бригада оказалась привязана к своему участку. Инструмент прятали здесь же, под кучами веток. Закипела работа. Вячеслав валил лучковой пилой деревья, еще двое очищали их топорами от сучьев. Мишке с Ромкой досталось распиливать стволы на короткие катыши. Менялись примерно каждый час, отдыхать почти не приходилось. Разок Михей засмотрелся на чистое весеннее небо — и тут же получил прикладом в плечо.

— Чего таращишься? — набычился караульный. — А ну, вали работать.

Мишка тяжело выдохнул и снова принялся махать топором. Рядом нарисовался Батя. Толкнул парня в плечо, бросил хмуро:

— Ускорьтесь. План не выполним — жрать не дадут вечером. Тут все просто. Поработал — пожрал. У них нормы посчитаны.

— Считать — не лес валить, — буркнул Михей и взялся за топор. И опять затянула товарищей круговерть работы. Валили деревья, пилили на катыши, чистили от сучков. Мишка согрелся и не замечал, как бежит время. К полудню дали немного передохнуть. Арсений, невысокий мужичок, теперь орудовал у костра, болтая в котелке сосновой веткой — варил баланду. Днем пригрело, и многие поснимали бушлаты и фуфайки. В глазах лесорубов ненадолго блеснула радость.

— Сегодня обедаем, — сказал Арсений Михею. — Не каждый день тут едим. Бывает, что только утром хлебнешь холодной баланды — и все. До вечерней пайки терпи. Вчера крупы малость раздобыли — сегодня живем. Сейчас, мужики, потерпите. Почти готово.

— Сеня — молодец, стряпуха главная у нас, — похвалил Арсения Батя. — На «котле» помоями кормят, а Егорыч умеет нормальную баланду сварить. Вроде из одной дряни варганят — а у него все равно вкуснее.

Трещали сучья в костре, пламя глодало толстые ветки. Мишка хлебал баланду, а в голову лезли картины из прошлого. Снова мерещились мамкины щи да бабкины пироги с капустой. Парень припомнил, как возили для мены солонину и остатки овощей, рыбу, выуженную в Бирюсе — пузатую плотву и копченых щук. Вот ведь жрали когда-то — от пуза. Не то, что сейчас.

Выхлебав баланду, Арсений плеснул всем по полкружки кипятка.

— А вы, ребята, хвои сыпаните. Полезнее будет. Все витамины, — он запустил заскорузлую ладонь в карман, сыпанул в пригоршню Михею сосновых иголок. Тот молча кивнул, бросил хвою в кипяток. «Чай» оказался терпким, горьковатым. Не успели даже толком допить его, как охрана снова погнала валить лес. На разговоры не оставалось времени, да и не хотелось тратить силы на болтовню — все уходило в работу. Солнце перевалило за полдень и покатилось к закату, а они все работали, работали…

К концу дня Мишка валился с ног. Дико хотелось есть и спать, и он не представлял, как идти несколько километров обратно в лагерь.

— И так теперь каждый день будет? — спросил он Батю.

— Да, — хмуро ответил бригадир. — Ничего, тут все привыкают. Тоже приноровитесь. Или сдохнете.

Источник - knizhnik.org .

• • 0
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5