Редко какая фигура вызывает в обществе столь однозначно негативное отношение к себе, как она

Николай Андреев

 Мы ничего и не знали бы об этой женщине, не стань она женой Андрея Дмитриевича Сахарова. Поэтому и не любят её – самое распространённое мнение, что это она превратила его в антисоветчика, что при ней он был подкаблучником.

Бесспорно: Боннэр, которой сегодня 100 лет со дня рождения, оказала мощное влияние на Сахарова. Собственно, со знакомства с ней начался, если так можно выразиться, другой Сахаров, и это превращение совсем не простой процесс. Но прежде – краткая биография Боннэр до знакомства с академиком.

В ней уживались две основные национальные линии – армянская и еврейская, и чуть французская. Отец – большевик Левон Кочарян, мать – тоже большевичка, Руфь Боннэр. Девочка при рождении получила имя Лусик, первым её языком был армянский. Кочарян погиб на Гражданской, и мать вышла замуж за другого большевика – Геворка Алиханяна, в начале 1920-х он возглавлял компартию Армении, позже занимал партийные посты в Ленинграде и Москве. Потом сотрудник Коминтерна. Лусик становится Еленой Георгиевной Геворкян.

В 1937 году Алиханян попал под репрессии. Расстрел. Руфь Боннэр арестовали, приговорили к восьми годам по статье 58-1 уголовного кодекса, что подразумевало контрреволюционную деятельность – стандартное обвинение тех лет. Лусик Геворкян снова меняет фамилию – чтобы скрыть своё родство с «врагами народа», тогда-то она и становится навсегда Еленой Боннэр. Уезжает к бабушке в Ленинград. Там оканчивает школу, поступает на филологический факультет университета.

Война. Боннэр учится на медицинских курсах. Отправляется на фронт – медсестрой в санитарном поезде. Была ранена. Победу встретила в австрийском Инсбруке капитаном медицинской службы. Возвращается в Ленинград. Поступает в медицинский институт. Выходит замуж за однокурсника – Ивана Семёнова. Родилось двое детей – Татьяна и Алексей.

Вспоминает: «Мы ежегодно отмечали День Победы. Причем это была двойная компания: моя армейская, девчонки в основном, и Ивана армейская, мужики в основном. Ну, конечно, все хорошо выпивали». То есть День Победы был тогда для Боннэр уважаемым праздником. А много позже, уже в новые времена, она совсем по-другому оценивает и войну, и победу: «Это большая ложь – про миллионы добровольцев. Добровольцев в процентном отношении было ничтожно мало. Была жесткая мобилизация. Только единицы – дурни – шли добровольно». Ничего себе заявление! Есть же масса свидетельств, как люди штурмовали военкоматы с требованием отправить их на фронт. Да она что – забыла, как её первая, ещё школьная, любовь – Всеволод Багрицкий записался в ополчение и отправился защищать Москву? Погиб смертью героя. А Сахаров? Он тоже пытался записаться добровольцем, но не прошёл медицинскую комиссию.

У Боннэр дикое смещение акцентов, когда она уже в преклонном возрасте вспоминает о войне. Вот пример: «Про глупость одну о наших санпоездах я расскажу. Вдруг приказ – не знаю кого, может, начальника тыла? Все крыши вагонов санпоездов закрасить белым и нарисовать красный крест. Дескать, немцы бомбить не будут. И военный комендант станции Вологда краску выдаёт всем проходящим санпоездам. И девчонки на крышах корячатся. Красят. И так хорошо нас бомбить стали по нашим красным крестам. А бомбежка – это на земле страшно, а в поезде в сто раз страшнее». Почему-то у неё нет гневных слов в адрес фашистских лётчиков, бомбивших санитарный поезд, а гнев направлен на наши тыловые службы, всё «преступление» которых можно свести к одному – наивные они были, думали, что у немцев есть хоть капля милосердия.

Боннэр бурно включилась в кампанию последнего десятилетия прошлого века – развенчать Победу над фашизмом, высказаться с издёвкой над теми, кто её празднует, для кого день 9 мая – святой, стало для неё нормой. Вот её слова, например: «Воевали не за Родину и не за Сталина, просто выхода не было: впереди немцы, а сзади СМЕРШ».

Но это много позже. А тогда, в 50-60 годы она относилась к героям Великой Отечественной войне вполне уважительно. Боннэр составляет альманах «Актёры, погибшие на фронтах Отечественной войны», готовит книгу «Всеволод Багрицкий. Дневники, письма, стихи». Её как ветерана войны приглашают выступать на радио, и она формулировала вполне патриотичные сентенции. Когда в Театре на Таганке Любимов задумывает поэтический спектакль о поэтах, погибших на войне, он привлекает к участию и Боннэр, как человека сведущего в этой теме.

В 1954 году возвращается из ссылки мать. Ей дают квартиру в правительственном доме по улице Чкалова. Причём она могла даже выбрать квартиру – такое право ей дал Хрущёв. Они были знакомы: в 20-е годы Руфь Боннэр учила Хрущёва русскому языку, поскольку он изъяснялся на малороссийском наречии. В конце концов она переезжает из Ленинграда в Москву к матери. Иван Семёнов остаётся в Ленинграде, и их семейная жизнь, по сути, заканчивается. Хотя официально они оформляют развод только в 1973 году, когда возникла необходимость сочетаться браком с Сахаровым.

У Боннэр несомненные литературные способности, она пишет рассказы, печатается в газетах и журналах. Сотрудничает с радиостанцией «Юность». Весёлая, общительная, остроумная она стала своей среди литераторов, актёров, режиссёров. Боннэр, безусловно, была яркой женщиной. Она привлекала мужчин. Было несколько романов, но ни с кем она свою судьбу не связывала – ей и одной было хорошо. И вот Сахаров. Встречаются упорные утверждения, что она познакомилась с ним и женила на себе по заданию западных разведок. Это, конечно, бред. Всё проще. Политически Боннэр была, можно сказать, нейтральна. Вступила в 1965 году в ряды КПСС и даже возглавляла парторганизацию в медицинском училище, в котором преподавала педиатрию. Проводила партийные собрания и произносила правильные речи. Надлом случился в августе 1968 года – по причине «пражской весны». Она принялась разочаровываться в коммунистических идеалах и медленно, но верно двигалась в сторону диссидентства. И Сахаров как раз к 1968 году написал свою политологическую работу, которая сделала его знаменитым на весь мир – «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». И он тоже стал медленно, но верно дрейфовать в сторону диссидентства.

Сахаров вошёл в диссидентскую среду, в которой все друг друга знали. В которой связи – теснее некуда. Там и знакомится с Боннэр. Сначала у них только деловые контакты по правозащитным делам. Вместе на судах над диссидентами, вместе составляли документы протеста. И, наконец, и он, и она почувствовали: должны быть вместе.

Встречаются утверждения, что некие зарубежные силы, якобы, подослали Боннэр к Сахарову, чтобы ввести его в свой круг. Всё это – враньё. Никто не подсылал Боннэр с заданием, и она не охотилась на академика. Ситуация сближения Сахарова и Боннэр чисто человеческая – он искренне влюбился в неё. Хотя, казалось бы, какая любовь в их возрасте – ему было 49, ей 47. Но так бывает. Характер у Андрея Дмитриевича не из тех, что способствует сближению с женщинами: стеснительный вообще, а с женщинами – в особенности. Боннэр – мужчин привлекала. И Сахаров не смог устоять перед мощью её обаяния, да и не пытался устоять – безоглядно отдался чувству. И всю оставшуюся жизнь преклонялся перед ней.

Боннэр внесла в жизнь Сахарова тепло, уверенность. Он до встречи с ней был одинок. Очень одинок. А она ввела его в творческий круг – писатели, поэты, артисты, режиссёры. Но Сахарову никого и не нужно было – только она.

В его дневнике столько слов любви к Боннэр, трогательных! Когда у неё прихватило сердце, и вроде как была на грани смерти, то он дал торжественную клятву: «Если ты умрёшь, то я покончу с собой».

Любовь к Боннэр распространялась и на её детей – Татьяну и Алексея. Это особая тема – отношение Сахарова к своим детям и детям Боннэр. Своих – дочерей Таню и Любу и сына Диму – он не то, чтобы не долюбливал, но воспринимал их как обязанность. Он материально поддерживал детей, но разве деньгами возместишь отцовскую любовь? Дмитрий был очень несчастным. Мать умерла, когда ему было десять лет. Андрей Дмитриевич как раз входил во вкус борьбы с системой, ему было не до воспитания сына. Да к тому же в его жизнь вошла Боннэр. И по сути Дмитрия воспитывала сестра Люба. Он поступил на физический факультет МГУ без всякой протекции со стороны отца. Чем сильно удивил Сахарова, он считал его, ну, «туповатым» что ли.

Сахаров был уверен, что дети Боннэр – Татьяна и Алексей – более развиты, более политически грамотны, чем его Татьяна, Любовь и Дима. Они его разочаровывали, даже раздражали. Он вообще обожал детей Боннэр. Татьяна Семёнова, когда эмигрировала в США, называла себя дочерью Сахарова.

Во время ссылки Сахарова в Горький, дети навещали его, но он встречал их холодно. Был уверен, что они приезжают по приказу КГБ. А Диму обвинил в том, что он передал туда его рукописи. Дима клялся, что ничего подобного не делал, но Сахаров не верил ему.

Дмитрий лет через десять после смерти Андрея Дмитриевича дал интервью, в котором резко отозвался об отце и, особенно, о Боннэр. Интервьюер заметил, что в квартире Дмитрия ни одной фотографии Сахарова.

Сахаров с восхищением смотрел на детей Боннэр. Они представлялись ему воспитанными, умными, привлекали его стойкой ненавистью к советскому строю. Алеша в его глазах представлялся почти гением. Несмотря на значительную разницу в возрасте, они подолгу увлечённо разговаривали. И Татьяна, и Алексей эмигрировали в Америку. Алексея не приняли в Массачусетский технологический университет, не прошёл даже собеседования. Так, по сути, он никем и не стал. Татьяна не работала – занималась распределением денег Фонда Сахарова в США. Кстати, о деньгах. Дети Боннэр не бедствовали. Когда Сахаров получил Нобелевскую премию, то на денежную составляющую Татьяна купила огромный дом в Бостоне. А позже и Боннэр купила поблизости просторную квартиру. Во время ссылки в Горький Сахаров задумался о завещании. Права на наследство он распределил в такой пропорции: половину дачи на Николиной горе Боннэр, а половину – своим детям. Гонорары за свои публикации – только Боннэр. В случае её смерти право это переходит к её детям, Татьяне и Алексею. А гонорары, между прочим, были значительные – сотни тысяч долларов. Тираж «Размышлений…» был почти 20 миллионов экземпляров. После смерти Сахарова Боннэр вступила в права наследования. Дачу на Николиной горе продали, деньги поделили: половину Татьяне, Любови и Дмитрию Сахаровым, половина Боннэр. Она и её дети безбедно жили на деньги Сахарова.

Они вместе пережили ссылку в Горький – семь лет. Ссылка была мучительна для Сахарова. Даже не столько сама ссылка, а голодовки, которые Андрей Дмитриевич там проводил. Первая голодовка – требование выпустить за рубеж Лизу, невесту его пасынка Алексея. И вторая – требовал выпустить любимую жену на лечение в США. Эта голодовка была страшной. Его кормили насильно – Андрей Дмитриевич испытывал страшные мучения. Но он добился своего: Боннэр выпустили за рубеж. Эта голодовка серьёзно подорвало здоровье Андрея Дмитриевича, когда он вернулся в Москву в 1986 году, знакомые сразу отметили, как резко изменился его внешний вид, он превратился в глубокого старика, хотя возраст был не такой уж и старческий – 66 лет. После этого прожил он всего три года.

Любила ли Боннэр Сахарова? Трудно сказать. Ни разу тема любви не возникала ни в её воспоминаниях, ни в интервью. Но по некоторым признакам можно сделать вывод, что она воспринимала семейные отношения с Сахаровым как союз. Ведущей в семье была она.

Всё, что Боннэр делала, Сахарову нравилось. И он терпел любые её поступки. Хирург Николай Амосов побывал у них в 1977 году. Боннэр дымила «беломориной» как паровоз, дым лез в глаза и Сахарову, и Амосову. Врач сказал: «Вы бы не курили при муже». Она засмеялась: «Ничего, пусть терпит. Знал, на ком женится». Сахаров с любовью посмотрел на жену.

Многие в воспоминаниях отмечают, с каким обожанием он смотрел на жену. Вот несколько наблюдений тех, кто их хорошо знал. «Елена Георгиевна и Андрей Дмитриевич сидели как раз напротив меня. Елена Георгиевна отламывала от порции мороженного маленькие кусочки ложкой, угощала им Андрея Дмитриевича. У него было такое счастливое лицо, что я отвела глаза»… Или: «Затем предложили говорить Андрею Дмитриевичу. Он со счастливой улыбкой сказал: "Выступать после Елены Георгиевны по тому же самому вопросу невозможно. Она уже всё сказала, что мы по этому поводу думаем". Трудно придумать более гармоничный и счастливый брак»… А вот ещё: «Андрей Дмитриевич всегда устраивался так, чтобы быть рядом с Еленой Георгиевной и куда бы она ни положила свою руку, всегда накрывал её своей. Мужская рука, твёрдо и нежно покоившаяся на сильной женской, – для меня этот жест остался символом их союза»… «В любой компании они всегда были рядом. Они делили кресло на двоих, когда смотрели телевизор, иногда она сидела у него на коленях»… «Я за свою жизнь больше ни разу не видела, чтобы мужчина так любил женщину, как Андрей Дмитриевич любил Люсю»…

Но есть и такое наблюдение: «Люсю и тогда, и сейчас многие не любили. Почему? Вполне возможно, просто ревновали к Сахарову, считали, что это она его сгубила голодовками. Но странно, что не только откровенные недоброжелатели её недолюбливали».

Или вот что вспомнил Евгений Врубель: «Помню, как Елена Георгиевна кричала Сахарову, что её не интересует его гойские дела». Она вообще считала Израиль лучшей страной в мире.

Боннэр контролировала каждый шаг мужа. И он беспрекословно подчинялся ей. Вот характерный пример, который привёл Сергей Петрович Капица: «Елена Боннэр обратилась к отцу с просьбой подписать письмо в защиту одного диссидента. Отец отказался, сказав, что он никогда не подписывает коллективных писем, а если это надо – пишет сам кому надо. Но чтобы как-то смягчить это дело, пригласил Сахаровых отобедать. Когда обед закончился, отец, как обычно, позвал Андрея Дмитриевича к себе в кабинет поговорить. Елена Боннэр моментально отреагировала: "Андрей Дмитриевич будет говорить только в моем присутствии". Действие было как в театре: длинная пауза, все молчали. Наконец отец сухо сказал: "Сергей, проводи, пожалуйста, гостей"». Гости встали, попрощались, отец не вышел с ними в переднюю, там они оделись, и я проводил их до машины».

Боннэр радикализовала политическую позицию, взгляды Сахарова. Он до встречи с ней имел твёрдый характер. Достаточно сказать, что в 1954 году отказался вступать в партию. Объяснил это так: «Не согласен с политикой партии». Но дальше этого не выходил. Просто он обдумывал жизнь.

Изложил понимание ситуации в своём труде «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Ничего радикального в «Размышлениях…» нет. Нет и подрыва основ государства. Что-то детское, наивное в предложенном плане облагородить советскую систему. Вера в то, что руководители государства воспримут эти идеи, подправят систему, и она повернётся лицом к народу. Но после того, как оформился союз с Боннэр, в Андрее Дмитриевиче начала расти нетерпимость. Он перестал говорить и писать об улучшении социализма, им овладела страсть: эту систему надо снести. Сам он так это сформулировал: «… я стал космополитичней, глобальней, общественно активней». После возвращения из ссылки Боннэр в какой-то момент стала, как ни удивительно, более важной фигурой, чем Сахаров. Белла Коваль, близкий к ним человек, пишет: «По любому поводу всех интересовал комментарий Елены Георгиевны – в России и на Западе. Стояла очередь на интервью с ней. Её аудио- и видеозаписей много больше, чем Андрея Дмитриевича». Возможно, причина была в том, что Сахаров с трудом выражал свои мысли. Вот наблюдение Павла Литвинова: «Она была умна. В конкретных вопросах даже думала быстрее, чем Сахаров – это очевидно… Страстная и яркая женщина, всегда говорила быстро, очень уверенно». Можно добавить: очень самоуверенно.

Войдя в диссидентский круг, Сахаров принялся отстаивать интересы и права узкого круга людей – скажем так, круга Боннэр. Простой человек, простой народ был ему неинтересен.

Андрей Дмитриевич мог броситься в Омск или в Самарканд, чтобы отстаивать интересы тех, кто выступает против общественного строя, но ему в голову не приходило защищать права доярки или путейца.

Как-то Сахаров и Боннэр были в гостях у Солженицыных. В разговоре зашла речь о русском народе. Наталья Солженицына стала говорить, что правозащитники должны заниматься защитой прав колхозников, которые, по сути, крепостные: у них нет паспортов, они не имеют возможности дать своим детям образование – вот чьи права надо защищать. Боннэр прокомментировала: «Да насрать мне на русский народ!». Андрей Дмитриевич поддержал жену.

Не стоит думать, будто Боннэр диктовала мужу, что ему говорить и как поступать в той или иной ситуации.

Андрей Дмитриевич поступал по принципу, который сформулировал Нобелевский лауреат Михаил Шолохов: «Я пишу по указке своего сердца, а сердце моё принадлежит партии». Андрей Дмитриевич писал и поступал по указке своего сердца, а сердце его принадлежало Боннэр.

Ради неё он готов был отдать жизнь, и, по сути, отдал. В 1985 году он провёл страшную, мучительную голодовку, чтобы разрешили жене выехать за рубеж для лечения. Боннэр выпустили в США, ей сделали операцию на сердце. После этого она прожила ещё 26 лет. А голодовка серьёзно подорвала здоровье Андрея Дмитриевича, она сильно укоротила его жизнь.

Незадолго до смерти, в августе 1989 года, Сахаров закончил писать воспоминания. Последний абзац: «Люся, моя жена. На самом деле, это – единственный человек, с которым я внутренне общаюсь. Люся подсказывает мне многое, что я иначе по своей человеческой холодности не понял бы и не сделал. Он также большой организатор, тут она мой мозговой центр. Мы вместе. Это даёт жизни смысл». А жить оставалось считанные месяцы.

Три года назад вышла книга «Андрей Сахаров, Елена Боннэр и другие». С длинным подзаголовком – «Судьба Елены Боннэр, рассказанная ею, Андреем Сахаровым и друзьями». Есть воспоминания с массой жизненных подробностей, тёплые, живые. Некоторые точно ухватили характер Боннэр. Приведу некоторые.

Светлана Ганнушкина приводит такой эпизод на заседании Международной Хельсинской Федерации в 1989 году: «Неожиданно зал затих. Сверху из амфитеатра спускалась высокая длинноногая немолодая женщина и сразу направилась к трибуне. Это была Елена Георгиевна Боннэр. Она не слышала, что говорили до этого, однако, создавалось впечатление, что это ей и не было нужно. Из её слов следовало, что все мы тут занимаемся чепухой, а говорить надо совсем о другом. Низкий голос, прямая осанка и интонация, не допускающая возражений. Сидящим в зале отдавалась роль слушателей, дискуссия не предполагалась». Всё точно! Из моих разговоров с Боннэр я сделал такое же наблюдение. Или вот свидетельство Алексея Симонова, это уже начало нашего века: «Я неоднократно сталкивался с Люсиными указаниями, получаемыми из Америки, иногда здравыми, но чаще не подлежащими обсуждению. Указания, имеющие всегда форму императива и отсутствие альтернативы. И представить себе нельзя, что можно было иметь мнение, отличное от её мнения».

Боннэр предельно безапелляционна. Галина Евтушенко, одна из ближайших её подруг, отмечает: «После смерти Андрея Дмитриевича Люся стала втягивать меня в свою политическую жизнь-игру. Ещё раньше началось осложнение наших отношений. Я после их возвращения из Горького заметила, как она изменилась. Я даже говорила себе иногда: слишком рано А.Д. её покинул. Я увидела совсем незнакомую мне Люсю, не тихую, слабую, нуждающуюся в помощи и сочувствии, а резкую, порой даже злобную, безапелляционную, не терпящую никаких возражений, не терпящую несогласных с ней людей. А я считаю одним из главных человеческих грехов стопроцентную уверенность в своей правоте. Иногда мне даже казалось, что она завидует славе Андрея Дмитриевича. Как-то спросила её: когда он едет в Армению? Она почти что оскорбилась: "Это не он едет в Армению! Это МЫ едем в Армению!"»

Хотелось бы внести уточнение по поводу, что она была «тихой, слабой» до ссылки.

Вот свидетельство Николя Милетича, который представлял в 70-е годы агентство «Франс пресс» в Москве: «Между собой журналисты говорили, что Елена Георгиевна – дракон, страшный человек, с которым не нужно ссориться. Всем был виден контраст: Андрей Дмитриевич всегда мягкий, спокойный, она же могла что-то резкое сказать».

И ещё из воспоминаний Галины Евтушенко: «Помню, как Люся воскликнула о Солженицыне: "Если он вернётся в Россию, я уеду. Не могу жить с ним в одной стране". И уехала».

Боннэр уехала. Жила с детьми в Бостоне. Была непримиримым критиком всего, что происходит в России. Ненавидела Путина. Распоряжалась средствами Фонда Сахарова. Забавный случай участия Бориса Березовского в финансировании Сахаровского центра в Москве. Году в 2004 Центр попал в тяжёлую ситуацию – нечем было платить за коммунальные услуги, задержка зарплаты сотрудников на почти полгода. Боннэр, как рассказывает Галина Евтушенко, обратилась за помощью к Березовскому. Попросила 300 тысяч долларов. Березовский выделил 3 миллиона. И Боннэр перевела эти деньги на счёт своего личного фонда, а Фонду Сахарова выделила сумму, которую просила – 300 тысяч. Березовский был потрясён таким коварством.

Или такой случай – о сумме значительно меньшей. Французские кинодокументалисты в 2010 году сняли фильм «Свободный человек: Андрей Сахаров». Картина, понятно, панегирическая. Привезли фильм в Москву, чтобы показать в Сахаровском центре. Боннэр потребовала заплатить за показ. Французы сильно удивились – документальное кино создаётся отнюдь не для прибыли, и в прокате его не бывает. Тем не менее, предложили 4 000 евро. Боннэр ответила: «Поразительно дёшево вы оцениваете Сахарова. Прошу назначить в соответствии с обычной нормой отчисления от проката фильма». И потребовала заплатить в десять раз больше. Французы не нашли такой суммы, и, обескураженные, вернулись в Париж.

Вообще складывается впечатление, что Боннэр было всё равно, останется Сахаров в памяти людской или нет. Да нужно радоваться, что французы сняли фильм о Сахарове, любовно подали эту фигуру. Нет, требует с них деньги, что они упоминают его имя в фильме. Она была против того, чтобы выходили воспоминания о Сахарове. Математик Илья Бурмистрович говорит: «Е.Г. выражала недовольство тем, что я собираю воспоминания об Андрее Дмитриевиче. Потому что "всё наврут". Я как-то сказал: "Потом разберутся". – "Не разберутся!" – ответила она. Я всё-таки продолжал собирать воспоминания. И стал дня неё персоной нон грата». Боннэр считала, что только она имеет право на воспоминания о Сахарове. Как точно кто-то определил, Боннэр пыталась приватизировать память о Сахарове.  

Когда собирал материал для биографии Сахарова, я несколько раз встречался с Боннэр. В «Жизни Сахарова» я не выставлял никаких оценок ни Сахарову, ни Боннэр. Когда занимаешься историческими фигурами, то не должно быть «любишь-не любишь» по отношению к ним.

Не нужно изрыгать проклятия в её адрес, придумывать ей несуществующие преступления. Но и не представлять Боннэр неким ангелом-хранителем Сахарова, как это делают иные. Тем не менее признаюсь: когда я писал биографию Сахарова, то включил самоконтроль, и некоторые моменты, рисующие Боннэр в невыгодном свете, в книге опустил – уж слишком одиозная фигура вырисовывалась, а мне хотелось, чтобы читатель сам делал выводы. Как 6ы там ни 6ыло, Сахаров и Боннэр навсегда вошли в нашу историю, и этого не отменить.

 Николай Андреев: журналист, писатель. Работал в «Комсомольской правде», в «Литературной газете», «Известиях», «Российской газете». Автор фундаментальных биографий – «Жизнь Сахарова», «Жизнь Высоцкого», «Жизнь Горбачёва».

Источник - Столетие .

• • 100
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5