Уважаемый Андрей Рэмович!

Я просмотрел видео Вашей и Максима Акимова дискуссии с президентом на встрече с лидерами НТИ. Решил написать Вам по этому поводу. Обратился за советом к Дмитрию Николаевичу Пескову, как это лучше сделать. Он предложил в этом случае не писать никаких записок «на стол», а опубликовать открыто в сети. Следую его совету.

Я не являюсь специалистом в области экономики или технологий. Область моей профессиональной экспертизы, на протяжении уже третьего десятка лет — качество и ясность того языка, которым власть разговаривает со страной. Суть диалога, в котором говорит всегда только один, а второй — как будто бы все время немой. Но далеко не глухой, не наивный, не безответный и не безропотный.

Отвечая Вам и Акимову, президент Путин указал на свою личную «болевую точку»: говоря о «государственном венчуре», каким объемом денег мы морально готовы рискнуть? В политическом измерении этот вопрос скрыто содержит в себе другой, ещё более острый. Если формулировать его не «внутренним», а «внешним» языком, то вот он.

А что вообще даёт нам право отнимать деньги у бабушек, повышая пенсионный возраст, и бросать их на какие-то неочевидные «проекты» и «стартапы», которые ещё то ли «выстрелят», то ли «провалятся», с точностью сценарного прогнозирования — на уровне ставок в казино?

А вдобавок государству ещё, как тоже замечает президент, все равно придётся приставить к этим «проектам» бдительных сторожей, которые должны следить, чтобы ничего не украли. Ибо «намутить» в таких затеях — в силу их новизны и непонятности — до соблазнительности легко; и уж точно легче, чем создать действительно прорывную компанию с глобальным потенциалом.

Согласие «немого» на это получить непросто, но возможно. Социологические исследования, проводившиеся в последние годы по заказу АП по теме «образ будущего», определенно показывают: большинство наших сограждан хотели бы видеть Россию в будущем передовой в научно-техническом отношении страной, создающей новое и открывающей остальному миру дорогу к новым знаниям и технологиям. Опыт русского прорыва в космос, военного и мирного атома безусловно относятся к числу оснований нашего самосознания и национальной гордости. И личная готовность пожертвовать для подобных задач многим — тоже в определенной степени существует. Но — при многих «если».

Используя слово «венчур», мы адресуемся к американской модели научно-технологического развития, которая органически вытекает из американской же культуры и является ее естественной проекцией и практическим приложением. В ее координатах культурный герой — это изобретатель, который разработал новую технологию, привлёк инвестиционных денег, создал на них мировую компанию и стал мультимиллиардером — Гейтс, Джобс, Маск и т.д. При этом в их культуре все устроено так, что лишь малая часть из этих миллиардов уходит в личное престижное потребление, основная же часть — это контролируемый ими капитал. Номинированный в виде права собственности на созданные ими бизнес-активы, оцениваемые через биржевые котировки.

В русской культуре такого героя не существует. «Юноше, обдумывающему житьё», просто не с кого брать пример. Это одна из причин, почему не приживается у нас частный коммерческий венчур: низким оказывается не столько даже качество проектов, сколько мотивация предпринимателей и инвесторов, прекрасно знающих, что даже в случае успеха они лишь умножают свои и без того немалые риски. Причем сразу по всем фронтам — в отношениях и с глобальными игроками, и с собственным государством, и даже с собственным населением.

Но это не значит, что четьи-минеи мирового венчура непереводимы на русский язык. Русский культурный герой в т.н. «инновациях» — очень даже существует. Но это по типажу скорее Курчатов, Королев или Сахаров: тот, кто реализовал сложнейшую госзадачу, поставленную с самого верха, невыполнение которой могло означать для него персональные риски вплоть до расстрела; создал нечто поистине общезначимое и получил за это безусловно признаваемое всеми право на любые привилегии, включая и «статусный» карт-бланш на какие угодно роскошества и чудачества.

Основная «политическая» претензия к сегодняшним российским сверхбогатым из околовласти и их образу жизни — в том, что они не Курчатовы, не Королевы и не Сахаровы. Она не в их престижном потреблении как таковом, а в том, что им нечем похвастаться в качестве признаваемых всеми заслуг перед государством и обществом, общепризнанных достижений этого типа. И именно поэтому их привилегии оспариваются. Говоря языком русской политической культуры, они свой «эксклюзивный» образ жизни попросту не заслужили.

Но такая же судьба, увы, будет ждать и предпринимателей, строящих отечественных «единорогов» — создаваемый ими капитал будет восприниматься пусть даже и как заработанный (а не украденный), но незаслуженный — и это делает их «бронь» весьма уязвимой. Что мы и видели неоднократно на множестве примеров — от Дурова до Галицкого.

Создавая русский аналог того, что в терминах американской экономики и культуры называется «венчурной индустрией», мы — нравится это кому-то или нет — будем вынуждены полноценно и корректно вписать его в нашу систему культурно-политических координат. Попытка обойтись без этого, сделав простой институциональный копи-паст «оттуда — сюда», с неизбежностью приведёт доморощенный карго-венчур к той грустной альтернативе, когда у создателей и собственников любого сколь-нибудь перспективного бизнес-проекта останется лишь два возможных сценария: либо «пришли внешние глобальные игроки и все скупили», либо «пришли отечественные siloviki и все отняли». При безмолвном согласии общества: в глубине «глубинного народа» это будет считаться даже в какой-то степени справедливым.

Деньги как таковые в России у всех, от самых бедных до самых богатых — в формате «нашёл в лесу». Об их источнике не очень-то принято спрашивать и тем более рассказывать самому. Но только до тех пор, пока ты не начал их тратить — вот в этот момент ты подпадаешь под бдительный и ревнивый надзор общественного мнения. Все громкие «антикоррупционные расследования» последних лет посвящены не тому, откуда люди взяли деньги, а тому, на что их потратили. Десятиметровые глухие заборы на Рублевке, как и зарубежная недвижимость — тщетная попытка спрятаться от этого всепроникающего взгляда.

Но этот надзор дифференцирован — если ты получил в первую очередь всенародное, а во вторую и государственное признание особых заслуг, отношение к твоему образу жизни существенно более лояльное. Например, если ты выдающийся учёный, артист, спортсмен или герой войны. В некоторых случаях мы даже имеем обратный вектор недовольства — как, скажем, в случае с петербургским математиком Перельманом: почему государство позволяет(!), что настолько выдающийся человек живет настолько бедно.

Так устроено национальное представление о справедливости: сколько бы денег ты ни заработал, право тратить их на премиальный образ жизни должно быть ещё и заслуженным. И если это не так, если между первым и вторым есть разрыв — ты должен в любой момент быть готов к тому, что тебя либо поднимут на вилы, либо за тобой приедет воронок — и ни один голос не поднимется в твою защиту. И ещё — здесь есть отдельная боль у многих приближенных к трону — этот статус не признается как наследственный; его невозможно передать детям.

Спокойная и даже зачастую одобрительная реакция большинства на эти серийные finish-downs вместо start-ups — прямое следствие из социологически фиксируемого — и практически нерушимого — консенсуса (труднообъяснимого на английском, но интуитивно понятного на русском): богатство и собственность у нас — это не то, что зарабатывают, а то, что заслуживают.

Что это значит в практическом отношении?

Это означает, что любой проект, претендующий на ресурсы государственной системы поддержки инноваций, должен в обязательном порядке быть пропущен через три «инвестиционных рамки».

Во-первых, он должен находиться в русле стратегических государственных приоритетов, определяемых с самого верхнего этажа власти. В области научно-технологического развития НТИ сегодня является попыткой построить такую рамку — целостное понимание госзадач в сфере технологий, подробно «расшитое» в проекции на конкретные отрасли и расставленные исходя из этого национальные цели.

Во-вторых, он должен соответствовать критерию общественной пользы. Бюджетные деньги — это, в конечном счете, деньги налогоплательщиков. И для принятия инвестиционного решения здесь необходимо объяснение тому, каким образом результат его реализации служит целям Res Publica, то есть общественного блага. Или, если уж использовать актуальные западные термины, тогда уместно говорить о категории Impact Investing — в контексте определения того, в чем состоит и как учитывается собственно impact. И здесь не обойтись без системы диалоговых механизмов, существующих для выработки и согласования этих целей. В какой-то части «нервным узлом» этой работы выступает сегодня АСИ — но масштаб задачи таков, что в неё могут быть вовлечены даже «большие» государственные институты, включая и такие, как Госсовет.

И в-третьих, он должен стоить своих денег и иметь адекватную и жизнеспособную экономическую модель — внедрения, масштабирования, коммерциализации (если речь идёт о рынке) или национализации (если речь идёт о социальной системе как финальном потенциальном «заказчике» той или иной инновации). И это уже то, за что отвечают профессионалы рынка, сосредоточенные в коммуникативном контуре существующих и вновь создаваемых «институтов развития», а также профильных структур Правительства РФ.

Как быть с проектами, которые не вписываются в ту или иную из предложенных рамок? В конце концов, государственные деньги — не единственный инвестиционный ресурс из существующих на рынке.

Можно и нужно вкладываться напрямую из бюджета в стратегически значимые разработки — например, в сфере вооружений.

Можно и нужно поддерживать социальные инициативы посредством грантовых, принципиально невозвратных моделей.

Можно и нужно давать людям заработать, привлекая инвестиции в сугубо коммерческие, имеющие рыночную перспективу проекты.

Но было бы и нерасчетливо, и аморально тратить бюджетные деньги на венчурные стартапы, единственная рыночная перспектива которых — быть проданными транснациональным компаниям на том или ином раунде инвестирования.

Было бы и нерасчетливо, и аморально подводить под лекала «государственного венчура» обычную бюджетную социалку, как бы она ни называлась — «социальным предпринимательством», «волонтерством», «благотворительностью» и т.д.

Было бы и нерасчетливо, и аморально упаковывать в «государственный венчур» решение задач, ставящихся на Совете Безопасности тем структурам, которые отвечают за само существование государства и его неуязвимость для внешних угроз, и заведомо не предполагают ни социальной, ни коммерческой перспективы.

И главное. Для русского человека государство как институт — это не само собой разумеющаяся система организации жизни, а тяжелое обременение, являющееся буквально исторически выстраданной необходимостью. Драматический, но забавный парадокс нашей истории состоит в том, что мы — народ-анархист, умудрившийся создать самую большую страну на планете; «сильное государство», состоящее сверху донизу из патологических антигосударственников. Мы одновременно и любим государство, и ненавидим; и верим в него, и не верим ему.

Но именно поэтому государство никогда не сможет успешно инвестировать деньги, если не научится вместе с ними инвестировать статусы. Которые должны быть одновременно и механизмом социальной стратификации, и «бронью» от желающих «отнять и поделить», будь то профессиональные защитники режима или профессиональные же борцы с ним.

Обустраивая государственную систему поддержки инноваций, волей-неволей придётся решить эти вопросы.

С уважением,

Алексей Чадаев,

Автор книг «Путин. Его идеология» (2006) и «Путин. Наши ценности (2018).

Источник - Алексей Чадаев, Директор Института развития парламентаризма .

• • 80
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5