Плохое – убедительнее, интересней хорошего.

У плохого есть много способов вызвать переживания – когда гневно сжимаются кулаки, когда текут слёзы или кривится в презрительной усмешке лицо, – тогда как хорошее – это всего лишь повод зевнуть или вяло ответить: не верю.

Но, вопреки этому чувственному закону, я рискну сказать: Россия в первые двадцать лет двадцать первого века сделалась намного лучше, чем она была в прошлом столетии. Она много выиграла, она получила столько хороших новостей, сколько, может быть, и не видела с лета 1914 года.

Но мы так устроены, что нам хочется злиться, рыдать или издеваться, что угодно, но только не радоваться, – и мы просто не замечаем простых и счастливых подробностей эпохи.

Мир моего детства состоял из нетрезвых взрослых. Они лежали в пригородных канавах, как следует отдохнув перед водочным сном, они шли по улице, и их несло от одного края тротуара к другому, словно бы улица была палубой в шторм, они нетерпеливо толпились перед закрытым винным, и даже в интеллигентном окружении моих родителей рутинными были разговоры о судьбе того или другого приятеля: спился, вот-вот сопьётся, пьёт как не в себя.

Всё это красноносое несчастье пропало.

Конечно, алкоголизм не может быть отменён сразу, везде и навсегда, но он далеко отступил, он прячется теперь в депрессивных райцентрах, в несчастной апокалиптической деревне, но из крупного города, из сколько-нибудь образованной и зажиточной жизни он ушёл.

А сколько было рассказов о том, что таков-де русский «менталитет», никак нельзя родине без запоя. Оказывается, можно. Россия бросила пить.

А услышите от кого-нибудь про менталитет – плюйте ему в рожу.

У нас было миллион человек заключённых в конце девяностых. Осталось – менее пятисот тысяч. Казалось бы, откроешь прогрессивные новости – и новый ГУЛаг неудержимо валится нам на голову откуда-то с кремлёвских стен. Но уменьшение числа сидельцев вдвое – как раз за те годы, когда, по мнению яростной общественности, у нас погибла свобода, – как-то плохо соотносится с криками о стране-тюрьме.

Буквально то же самое – и с убийствами: за двадцать лет их стало более чем в три раза меньше.

Но это цифры.

А есть и воспоминания.

Концерты, каждый из которых мог закончиться избиением, поскольку хилых любителей рок-музыки караулили суровые люберецкие атлеты, и нужно было уйти дворами, нужно было вовремя увидеть или почувствовать засаду, чтобы вместо Гребенщикова или Бутусова не встретиться с травмпунктом.

Тверская улица времён казино, рядом с которым меня как-то остановила бригада в цветных пиджаках – и потребовала доказать моё алиби, поскольку только что у них увёл сумку кто-то очень похожий, а в сумке были не только деньги, но и какие-то тайные документы, приехавшие с зоны. Я доказал, но было несколько неуютно.

И где всё это – гопники и бандиты – теперь?

Могут, конечно, сказать, что вместо них на историческую сцену явились государевы люди с похожими лицами и функциями. Возможно.

Но всё-таки открытие уголовного дела и прочие преследования со стороны власти – бюрократически скучны, они оставляют жертвам достаточно времени и возможностей, чтобы потрепыхаться, тогда как снайпер на крыше или уличное нападение – это дело быстрое и безнадёжное.

Советская женщина делала четыре-пять миллионов абортов в год. Русская женщина в годы расцвета «свободы» – два миллиона. Теперь – пятьсот с небольшим тысяч.

И ровно та же история – с сиротами. Обитателей детдомов – а их было далеко за сто тысяч ещё в начале века – сейчас около сорока тысяч.

Россия, которую так долго и справедливо упрекали в беспечном расходовании людей, в бросовом, мусорном отношении к человеческой жизни – приучается думать, что каждый человек нужен. И это трезвое знание, выстраданное двадцатым веком, уже вряд ли будет зачёркнуто.

Мы – немолодая и мало рожающая страна.

Мы начинаем любить то, что от нас осталось.

Интеллигенция любит разоблачать приключения нынешних кондотьеров, которые от лица России участвуют в колониальных войнах арабского и африканского мира. Тут есть какая-то тайна – и, значит, умалчивание о потерях, и, надо думать, всегдашнее воровство.

Но вот о чём интеллигенция глухо молчит, так это о том, что кремлёвская тяга к найму лихих людей для экзотических авантюр – значит для русских семей, где есть дети-призывники, и куда в прежние времена из Афганистана и Чечни регулярно приходили гробы.

Родина больше не жертвует бесплатными солдатами где-то в горах или пустынях. И в бой теперь идут те, кто туда хочет идти, и кому за это платят. Это, кстати, не значит, что их не жаль. Но разница между заброшенным в пекло призывником и наёмником – это та граница между невозможной трагедией и трагедией рациональной, которую мы перешли.

И переход этот – заслуживает аплодисментов.

Считается как бы само собой разумеющимся, что мы ездим в метро, летаем из точки а в точку б, можем зайти на вокзал, оказаться на мюзикле – и ничего не произойдёт.

Но ведь буквально вчера – было не так.

Женщина, закутанная в тряпку, вызывала у меня мгновенный рефлекс выживания: надо встать и выйти из вагона. В любое время и любом месте мог кто-то взорваться, а мог – захватить всех присутствующих в заложники.

Это было страшно, но – дикое слово – привычно.

И вот всё прошло.

Конечно, мир оказался установлен вовсе не на тех условиях, о которых мечтали все те, кто о чём-нибудь мечтал в связи с кавказской войной. Окровавленные романтики джихада были перебиты, поклонники Ермолова и Барятинского – отставлены, а победила идея «дадим денег сильнейшему из местных – и пусть он там делает то, что ему нравится, но – в обмен на тишину».

Эту идею принято оплёвывать как некрасивую и циничную.

Однако именно она – а вовсе не завиральные прожекты всех направлений – давно и надёжно работает, и мы можем самодовольно критиковать её, и не смотреть тревожными глазами на чужую сумку: а не тикает ли она? И нет ли там проводов?

Жизнь советского человека была заполнена хамством и унижением. Магазины и учреждения, коммунальные квартиры и трамваи, – везде умение лаять на ближнего или терпеть лай окружающих, а также и самые нелепые запреты и отказы, – было естественным свойством, и стиль общения, когда-то созданный Зощенко, держался ещё полвека.

А потом что-то незаметно переменилось – и вечное, казалось бы, «вас много – я одна» куда-то делось, и сохраняется теперь в самых потайных, антикварных, если угодно, уголках общества.

Увы, это не значит, что каждый встречный сделался милым и любезным. Русская молчаливая холодность, русская дистанция и недоверчивое отношение к неизвестным – по-прежнему с нами. Но фирменный советский лай – куда прёшь! – исчез, и на смену ему пришла хоть и не слишком тёплая, но корректность.

И всё больше людей неподвижно стоят на пустой улице, когда горит красный.

Первые послесоветские четверть века прошли у нас под девизом – «никогда больше». Битые, измученные и обученные всему самому тяжкому, что бывает в жизни, русские люди боялись возвращения к худшему: голоду и войне, нищете и репрессиям, хаосу и распаду. Они жили по принципу меньшего зла: пусть будет не очень хорошо, но терпимо, лишь бы не стало хуже.

Это была мудрая, хотя и невесёлая, тусклая логика.

И вот пришло время для поколения, выросшего уже в теплице, а не в канаве с крапивой.

Для поколения, которое уже не помнит ни танков в городах, ни военной цензуры в газетах, ни номеров на ладони в очереди на отоваривание талонов, – и не хочет жить, ориентируясь на мораль в жанре «лишь бы не».

Им кажется, что свет, тепло, еда, мир и относительная предсказуемость – это та данность, которую невозможно отнять, и надо требовать большего.

Они, как всегда, правы и неправы одновременно. Стремиться к лучшему, надеяться и бороться – полезно, но и смотреть себе под ноги, чтобы не грохнуться, и не потерять то, что уже есть, – и без этого тоже никак.

Замечательно другое.

Сам этот настрой на так называемые перемены – уверенный, молодёжный, беспечный, – уже своим наличием доказывает, что нынешняя реальность его родила, создала для него нужный фон.

Когда всем действительно трудно – нет никакой молодёжи, да и протестов никаких тоже нет. Люди быстро взрослеют и занимаются собственным выживанием.

А когда начинается гневное, романтически-восторженное – «так жить нельзя!» – значит, так жить уже можно. И даже неплохо жить, если есть силы и время на жажду общественного переустройства.

Родина стала лучше.

Но этот медленный, осторожный прогресс мало кто ценит – и потому мы можем снова всё потерять.

Источник - Дмитрий Ольшанский .

• • 100
  • 1
  • 2
  • 3
  • 4
  • 5